Парень был в ливрее[30] красного цвета с выпушками и басонами[31] золотистого цвета. Особо выделялись на ливрее шерстяные аксельбанты цветом в тон басонов и галуны с фамильным гербом хозяев. Император заулыбался и с удовольствием оглядел слугу.
– Вот все бы в моей армии были такими молодцами… Что скажете, милорд?
Посол пожал плечами и промолчал. Государь усмехнулся:
– Ну-ну!
Слуга с почтением открыл перед императором дверь.
…А бал продолжался. С уходом из Белого зала государя гости оживились. Дамы, те, что в почтенном возрасте, тут же задребезжали своими скрипучими голосами, обсуждая новости, больше похожие на сплетни. Те, что помоложе и кому посчастливилось недавно побывать за границей, судачили об изящной словесности и последних новинках в мире музыки.
Вот затих оркестр. В зале повисла относительная тишина, которую нарушали шелестящий шум шуршащего шёлка и бархата, зудящий шёпот столичных старух, осуждающих с подругами весьма далёкой молодости московскую и пришлую публику. Изредка раздавалось бряцанье шпор.
Антон вспомнил недавний разговор вельмож у колонны.
«Просвещение… Это оно теперь кружит над вельможной элитой, – подумал он и машинально поглядел по сторонам. – Что, не за что зацепиться? Двигай наверх, в оркестровую ложу, там истинное просвещение, там есть чем поживиться», – мысленно проговорил он и рассмеялся. Затем, пожав плечами, прошептал:
– Кому говорю…
В самом углу зала Антон увидел свободный диванчик, куда и направился не спеша. По пути он встретил живописную группу женщин, сверкающих дорогими украшениями, выписанными из Парижа нарядами и изумительными причёсками. Одна из дам, помахивая веером, с ленивым жеманным придыханием и довольно громко делилась с соседками своими впечатлениями о модной в Европе опере немца Джакомо Мейербера «Роберт-дьявол». При этом она не забывала оценивающе разглядывать проходящих мимо мужчин. Приметив красавца-офицера в белоснежном мундире, дама, не скрывая томного взгляда, уставилась на него.
Антон остановился, приподнял бокал, пригубил его, вежливо поклонился в сторону любительницы нудной и скучной оперы и продолжил путь. Расположившись на диване, наконец-то с удовольствием допил шампанское. Недалеко от себя на стульях, обитых бархатом красного цвета, он заметил, если так можно сказать, своего недавнего собеседника – высокого старика во фраке не по фигуре. Неугомонный Пётр Иванович опять спорил, но на этот раз с весьма пожилым иностранцем – французским послом Бартелеми Кастельбажаком, который после непонятной ссоры с английским послом, видимо, хотел кому-то излить свою душу: на небольшом столе перед стариками стояли уже пустые бокалы. Они разговаривали на русском языке.
Над головами вельмож на стене висела большая картина Карла Брюллова «Смерть Инессы де Кастро». Несчастная молодая женщина на коленях умоляла испанского короля пощадить её. Трагизма добавляли двое маленьких детей, с плачем обнимавшие мать.
«Странное место выбрала княгиня для этой картины, полотно явно не прибавляет веселья», – любуясь творением Брюллова и в то же время сочувствуя молодой женщине, которую ожидает казнь, подумал Антон.
По делам своего департамента Аниканов часто посещал французское посольство и этого бывшего генерала, посла, человека старого, к тому же бестактного и несдержанного на язык, знал лично. Старый вояка служил ещё в армии Наполеона, ходил на Москву и, с его слов, едва унёс ноги из России в 1812 году. Кстати, отметил про себя Антон, за свои вечно не ко времени неуместные вопросы и высказывания Кастельбажак не пользовался уважением императора.
– Э-э-э нет, сударь! – размахивая указательным пальцем перед лицом француза, видимо, что-то возражая, произнёс Пётр Иванович. – Нет, Бар-то-ля-ми, али как там вас? Неправда ваша. Льстите, поди. Вы слишком добры к нам, русским. Боитесь всю правду о нас высказать, бо-и-тесь, по глазам вижу! Чай, поход на Москву пообломал-таки вашу прыть… До сих пор, видать, в глазах смоленский мужик с вилами стоит.
Посол замахал руками.
– То-то… – произнёс Пётр Иванович.
Старик с довольным видом расправил свои хилые плечи и, собираясь продолжить патетическую речь, лихо подкрутил усы. И вдруг, видимо, что-то вспомнив, он весь поник, сдулся, будто из него выпустили воздух, и грустно вздохнул. Плечи его опустились, голос стал тихим, едва слышным.