День, на который я наметил разговор, начался с маленькой хохмы. Утренняя оперативка шла полным ходом, только что закончился селектор, раздавались последние пряники, люли и ценные указания. Мы с Валерием оказались в числе присутствующих, будучи участниками отдежурившей оперативной группы, готовившейся с чистой совестью идти отдыхать.
Привычный процесс прервался появлением замполита с каким-то свитком в руках. Фёдор Павлович с трудом протиснулся в заполненный до отказа кабинет начальника и тут же потребовал слова. Возмущённо произнеся: «Как вам это понравится, товарищи?» он развернул свиток.
«Оставь надежду, всяк сюда входящий» — было начертано на длинной бумажной ленте с перфорированными краями. Лента сильно походила на бумагу от промышленного самописца, буквы пьяненько кривились и сильно отличались от каллиграфического идеала. Концы свитка были подозрительного тёмно-розового цвета, намекающего на присутствие в клеящем составе родамина. Наличие родамина подтверждали и розовые руки замполита.
Товарищи, к которым оказался обращён справедливый вопрос, оживились. Но ответа на него не дали. Я тоже видел этот плакат над входом в райотдел, когда уже утром возвращался из «травмы», но ответственность за его снятие на себя не взял. Спросил только у дежурного, знает ли он о новом лозунге? Тот не знал. Выскочил на улицу, перематерился, но снимать тоже не стал. Честно говоря, странный поступок для дежурного, который за всё получает самым первым. Но может быть, его несколько оправдывала сердитая фраза: «Вот пусть сами и отдуваются»? Кто были эти неведомые «сами», я догадывался, но на тот момент мне было не до того. Впереди ещё два адреса, с которых предстояло привезти для следователей каких-то неслухов, игнорирующих повестки. Я, кстати, уже давно привык, что по таким вопросам можно ездить в одиночку, не то, что в будущие времена, когда тебя сопровождают едва ли не автоматчики, и дверь тебе обязательно откроют, едва заслышав слово «милиция».
Первая странность с этим лозунгом была такая: ни начальник РОВД, прибывающий весьма рано и никто из сотрудников, никаким образом не отреагировали на этот плакат. Как будто специально оставили это дело для «замполитического» воздействия.
Не дождавшись внятного ответа, Фёдор Павлович, развил своё наступление:
— Товарищи, ведь это же форменное безобразие! Как же вы допустили, чтобы оно, — он потряс свитком, — дискредитировало советскую милицию?
— А что? — подал голос начальник уголовного розыска, сидевший сегодня почему-то в самом дальнем углу. — Если обратить написанное в адрес жуликов, очень даже правильное указание. И пусть не надеются, что удастся отвертеться.
— А если отнести это к нормальным гражданам, пришедшим к нам за помощью и защитой? — тут же отреагировал замполит. — Это как вам? Тоже оставить надежду?
Он вдруг остановил свой взгляд на мне.
— Вот вы, товарищ Воронцов, все сутки ездили туда-сюда. Разве вы не заметили этого безобразия?
Вот тебе на! Нашли крайнего. Я хотел было уже сказать, что заметил и дежурного проинформировал, но вспомнил его угрозу про «пусть сами отдуваются», поэтому и ответил по-другому:
— Я думаю, Фёдор Павлович, что совершить такое мог кто-либо имеющий зуб на милицию из числа работников наших крупных предприятий. Бумага-то на плакате из КИПовского рулона, какие на «металлурге» используются. А ещё это должен быть человек достаточно начитанный. Всё-таки произведениями Данте у нас далеко не все интересуются.
Я прекрасно знал, что недавно наши сыщики выезжали на металлургический завод на какую-то кражу. Кражу не раскрыли, но зато разжились большим количеством диаграммных рулонов для самописцев, что в условиях перманентного бумажного дефицита дело совсем не лишнее. Теперь эти рулоны были свалены в углу кабинета «промзональников» на общую потребу, приходи и бери, пользуйся, если А-4 закончились. Уточню, что обозначение «А-4» в семьдесят седьмом было не в ходу, а говорили просто — машинописные листы, но это я по привычке из иного времени.
По странной случайности, именно в этом кабинете (под номером тридцать!) вчера поздно вечером, проходя мимо, можно было слышать неположенный шум. Если бы я ключом по скобке выбил морзяночную семёрку: «дай-дай-за-ку-рить», мне бы, конечно, открыли. Но мне было нужно другое. Поэтому я стучал как обычно. После моего стука воцарялась чуткая тишина, нарушаемая лишь звуками «ш-ш-ш-ш» в различном исполнении. Потом из-за двери слышалось: «ушёл», и шумы возвращались. Приходилось стучать снова, чтобы хоть немного пробудить в коллегах необходимость бдительности.