По мере приближения к Эдинбургу простолюдины толпами собирались на обочинах и радостно кричали. У самой границы города архиепископ Гамильтон приветствовал их от имени своего клана. Жители Эдинбурга хлынули наружу, чтобы сопровождать их в город. Босуэлл дал залп из полевой артиллерии.
– Солдаты! – прокричал он. – Вы будете расквартированы в городе.
Они не встретили никакого сопротивления. Пушечный залп оказался победным салютом, а не сигналом к началу битвы. Изменники бежали из города и уже сейчас двигались на юг, собираясь пересечь границу.
Мария вступила в город, оставленный ее врагами, под гул приветствий и во главе восьмитысячной армии. Она одержала победу, и Эдинбург принадлежал ей.
На следующий день она вместе с Тайным советом – за исключением Дарнли, который не выказал к этому никакого интереса, – приступила к наказанию преступников и восстановлению правительства. Все те, кто не принимал участия в убийстве, но оказался косвенно причастным к мятежу, были удалены от двора, в том числе граф Аргайл, Бойд, Мейтленд, Ротс и Киркалди, оставшийся в Англии. Мортона, Линдсея, Рутвена и Дугласов объявили вне закона вместе со всеми их сообщниками.
Но как поступить с Дарнли? Его нужно было удержать рядом с Марией, чтобы обеспечить законное рождение их общего ребенка. Вскоре нашлось решение: он поклянется в своей невиновности перед Тайным советом, и это заявление, очищающее его от вины, будет опубликовано повсеместно. И вот Дарнли с сияющим лицом поклялся в том, что не имел ничего общего с заговором и «никогда не советовал, не приказывал, не соглашался, не содействовал и не одобрял оного».
После этого он отправился в таверну напротив Маркет-Кросс, где было вывешено его подписанное заявление.
– Хорошо, очень хорошо! – бормотал он, салютуя кружкой сам себе.
VII
Звук ножа Дарнли, лязгающего по тарелке, действовал Марии на нервы. Она ненавидела все, что связано с ним, любое напоминание о его существовании. Звуки, которые он издавал, пережевывая пищу и глотая вино, были ей отвратительны. Она заставляла себя смотреть на него и даже улыбаться. Он улыбался в ответ, изображая простака. Понимал ли он, насколько фальшивым выглядело выражение его лица?
«Теперь уже недолго, – подумала Мария. – Должно быть, он польщен и удовлетворен тем, что его признали отцом ребенка и оправдали в убийстве Риччио. Я сделала все возможное, чтобы умиротворить его: выпустила указ о его полной невиновности в заговоре и убийстве, держала его рядом с собой… все, кроме разрешения находиться в моей постели, – но, слава Богу, тут у меня есть оправдание, что врачи запрещают это».
Дарнли по-прежнему улыбался ей, склонив голову набок, как пес.
– Пойдем погуляем на бастионах, любовь моя? – спросил он.
Мария заставила себя встать и кивнуть. Она взяла его за руку, и вместе они медленно вышли во двор Эдинбургского замка.
Хилое майское солнце не могло согреть их. Мария послала слугу за плащом и воспользовалась необходимостью застегнуть его как предлогом для того, чтобы отпустить руку Дарнли. Когда они вышли из-под защиты стен внутреннего двора, свежий весенний ветер, задувавший от залива Форт, ударил им в лицо. Дарнли рассмеялся как ребенок и побежал к стене крепости, в то время как Мария неторопливо следовала за ним.
– Смотри, смотри! – воскликнул он, указывая на узоры, которые ветер создавал на поверхности озера Нор у подножия скалы, на которой стоял замок. Длинное узкое озеро, где топили тела жертв чумы, сегодня ярко блестело под солнцем, отражая голубовато-серое небо.
– Да-да, – сказала она, стараясь убрать из голоса любой намек на раздражение.
«Что за ребенок, – подумала она. – А я-то считала его мужчиной, поклялась быть ему верной и посадила на трон. Этот последний год… Нет, не нужно вспоминать. Это слишком больно».
Звук хриплого смеха разнесся по двору, сопровождаемый стуком подкованных сапог. Босуэлл и его шурин Хантли оживленно беседовали, направляясь к длинной лестнице и воротам, их плащи развевались на ветру.
«Стойте!» – едва не воскликнула Мария и подняла руку, чтобы подать им знак. Потом она опустила руку. Они исчезли за стеной.
– Что касается крестных родителей, то думаю, мой отец… – говорил Дарнли.