Сам Воланд так характеризует взаимодополняемость добра и зла в своем споре с Левием Матвеем: «Не будешь ли так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла? И как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых предметов. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья, из-за своей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп!»
Левий Матвей не глуп, но для него Иешуа — это слепящее глаза солнце. Поэтому он даже не может вразумительно передать простые слова Учителя. Где ему спорить со «старым софистом».
Иешуа же ответил бы Воланду примерно следующее: чтобы появились тени, нужны не только предметы и люди. Прежде всего, нужен свет, который и во тьме светит. В том-то и суть, что свет первичен, а тени вторичны.
— Ну и что? — пожал бы Воланд плечами. — Главное, что одно без другого существовать не может.
Воланд — это тень. Иешуа — это свет. В романе идет постоянное чередование света и тени. Солнце — теплотвор жизни — это мир Иешуа. Луна — светящая отраженным светом, мистический мир теней и загадок, мрачное царство Воланда и его свиты. К концу романа становится ясно, что сила света познается через силу тьмы.
По Булгакову, арена борьбы добра со злом — это душа человека. Но как отличить зло от добра? Как выбрать правильный путь?
Для этого в потаенные глубины человеческой души внедрен нравственный императив, страж правопорядка и благопристойности, называемый также совестью. На самом же деле — это реле, защищающее общество от разрушительного своеволия и губительных тенденций. Когда человек нарушает общепринятые этические и нравственные нормы, реле автоматически срабатывает и парализует его усилия отбиться от стада. Совесть — это тайный агент общественной безопасности внутри нас.
Идея о том, что добро не противостоит злу, а уравновешивает его, сама по себе не нова. У Булгакова она лишь сверкает всеми гранями, доведенная до логического совершенства.
В России 30-х годов был чрезвычайно популярен Анатоль Франс — несколько его книг имелись и в библиотеке Булгакова. Например, повесть «Сад Эпикура», где мы находим такие вот пассажи:
«Зло необходимо. Если бы его не существовало, то не было бы и добра. Зло единственная причина существования добра. Без гибели не было бы отваги. Без страдания — сострадания. На что бы годились самопожертвование и самоотверженность при всеобщем счастье? Разве можно понять добродетель, не зная порока? Любовь и красоту, не зная ненависти и безобразия? Только злу и страданию обязаны мы тем, что наша земля обитаема, а жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Поэтому не надо жаловаться на дьявола. Он создал, по крайней мере, половину вселенной, и эта половина так плотно сливается с другой, что если затронуть первую, то удар причинит равный вред и второй».
Не исключено, что эта повесть Франса дала толчок творческой фантазии Булгакова. Воланд у него пребывает в Москву, как в командировку от небесной канцелярии, как гоголевский ревизор.
В советской Москве зло спрессовано до неимоверной плотности, сгущено до предела. В таких условиях умножение зла — занятие бессмысленное. Его и так слишком много. Вмешательство Воланда требуется для восстановления равновесия. Кроме него этого некому сделать.
Свита его хоть и куролесит, но, придерживаясь генеральной линии, не только не делает ничего дурного, но и наказывает порок по своим глумливым правилам.
Воланд же блестяще справляется с порученным ему заданием и спасает Мастера с его творением, а заодно и любимую им женщину.
Возникает вопрос: почему спасение Мастера оказалось столь важным делом, что им занялся сам Сатана? Да потому что в начале всего сущего, как известно, было Слово. Поэтому гении словесной магии становятся демиургами, и, подобно Создателю, творят свои собственные миры из самих себя, по своему образу и подобию. Житейский быт в их творениях, исторический интерьер, сюжетный орнамент — все это лишь приправа, как укроп или паприка к борщу.
Суть же великой литературы непостижима, как пятое измерение, как замыслы Создателя. Великие художники создают красоту из ничего, — а красота, утверждал Достоевский, спасет мир.
Мастера потому-то и не берут в свет, что там он лишился бы возможности творить. Свет — это полнота, а для творческого процесса нужна ущербность. Там, где голый свет, уже некуда стремиться, нечего искать. Пасись себе на тучных пастбищах и наслаждайся окружающим тебя совершенством. Интересно, скучают ли попавшие в рай праведники?