Не означает ли это, что не от Бога его талант?
А если не от Бога, то от кого?
То-то и оно.
И в характере, и в писаниях Николая Васильевича есть нечто такое, что невольно заставляет задуматься. Мертвецы у него, как живые, а живые, как мертвецы. Он никогда не знал женщин — панически этого боялся. Зато потрясающе описывал мертвых женщин — и только их, — словно мужчины не умирают. У Гоголя лишь мертвая женщина прекрасна. Мертвая — значит покорная. Живая, чего доброго, оседлает тебя и поскачет на какой-нибудь шабаш. В этом аспекте «Вий» — вещь автобиографическая.
Но самое любопытное — это то, что Гоголь как бы загипнотизировал российское общество. Носитель стихийных демонических сил, он не отображал и не мог отобразить реальной жизни. Тем не менее российская общественность восприняла произведения писателя как не подлежащий сомнению медицинский диагноз. Это привело к тому, что все силы общества были направлены на то, чтобы истребить в себе гоголевское начало. И произошла удивительная вещь. В результате неверной интерпретации гоголевского творчества изменился весь ход российской истории — пошел по сатанинским рельсам.
«Мертвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь, и мертвые души только увидел он в ней. Вовсе не отразил он действительность в своих произведениях, но только с изумительным мастерством нарисовал ряд карикатур на нее: от этого-то запоминаются они так, как не могут запоминаться никакие живые образы», — писал В. В. Розанов. В Гоголе и в Лермонтове видел он писателей с уникальным даром, отмеченных печатью какого-то мрачного избранничества, имевших постоянную связь с потусторонним миром.
«Оба они имеют параллелизм в себе жизни здешней и какой-то не здешней. Но родной их мир именно нездешний», — утверждал Розанов. По его мнению, Гоголь чувствовал свою «не авторскую, а родственную связь» и не с Творцом всего сущего, а с тем, иным, которого он изобразил как колдуна в «Страшной мести».
Чувствовал он темноту в себе, и страшно было ему…
Да полно, так уж ли это точно, что Гоголь загипнотизировал российское общество? А может, некто иной?
К Гоголю у меня особое отношение. Я с ним познакомился, когда мне было около семи лет. Моя старшая сестра, обычно третировавшая такую мелюзгу, как я, как-то вызвалась почитать мне перед сном. Она давно умерла, но я и сейчас помню ее темные, жуликоватые глаза и чарующий низкий голос. Одетая в черное платье, сама похожая на призрак, она долго и с выражением читала мне «Вия». Я многого не понял, но то, что все же дошло до моего детского сознания, затопило душу невыразимым ужасом. Ну как тут опять не процитировать Розанова: «… от этого Вия в нем, „огромного, во всю стену обросшего землей, с железными веками на очах“ — шла его таинственная иррациональная сила, его видение настоящего и в значительной степени будущего».
Я потом долго боялся темноты, но Гоголь, как ни странно, заворожил меня и с тех пор притягивал головокружительной своей бездонностью. Его я прочел раньше, чем Пушкина и Лермонтова. Когда же я впервые попал в Москву, уже в перестроечные годы, то поспешил на Никитский бульвар, где в ухоженном скверике за решеткой и деревьями укрылся от назойливого любопытства памятник Гоголю работы скульптора Н. А. Андреева — лучший памятник Москвы.
Открытый в 1909 году к столетию писателя, он почти полвека простоял в начале Пречистинского (ныне Гоголевского) бульвара, пессимистически взирая с высоты своего постамента на советских людей, пока к нему не воспылал лютой ненавистью сам Сталин:
— Почему такой мрачный? Почему так сидит? Убрать!
И Гоголя отправили в ссылку в Донской монастырь, откуда он был возвращен в эпоху хрущевского реабилитанса. Но не на прежнее место, где стоял уже новый Гоголь, волевой и лучезарный, сработанный скульптором Н. В. Томским по заданию советского правительства. Андреевского Гоголя перевезли в скромный скверик на Никитском бульваре.
Впрочем, место оказалось выбранным на редкость удачно. Скверик ведь находится рядом с домом номер 7, где Гоголь в припадке безумия, а может, озарения предал огню второй том «Мертвых душ» и вскоре после этого умер.
Была весна, но погода стояла сырая, холодная. Липы еще не распустились. Я долго пробыл тогда у андреевского шедевра, где Гоголь предстает смертельно больным, отчужденным, надломленным, отрекшимся от всего им содеянного. И казалось мне, что одинокая щемящая нота этого памятника созвучна печальной мелодии города.