Когда-то она была уверена, что Оноре сохранит ей молодость, возвеличит и поднимет ее душу, умножит ее богатства и одарит славою.
Она думает о нем в эти минуты в просторной безграничной степи и видит его приземистую, плотную фигуру, беспокойные руки, озабоченное лицо, свисающие усы над полными, чуть приоткрытыми губами и редкие почерневшие зубы…
И даже в воображении она не осмеливается заглянуть ему в глаза.
…Так думала Эвелина, не зная еще как следует, что же будет дальше, состоится ли их брак. А впрочем, поздно теперь выбирать. Для своих лет она уже довольно пожила, познала блеск и невзгоды. Пора кораблю остановиться у тихой, покойной пристани. Один миг ей хочется думать, что дом на улице Фортюне в Париже, который так расхваливает в своих письмах Бальзак, и есть тихая пристань ее мечты.
Но, подумав так, она тотчас вспоминает неослабевающее стремление Бальзака к ней в Верховню; его горячие слова, в которых слишком ясно сквозит откровенная надежда, что она позовет его к себе. Пусть немного подождет. С собой в Вишневец Эвелина везет интимные письма своего великого друга, она не без удовольствия прочтет их дочери и зятю.
Пусть не думают, что графиня отжила свое! Легкое облачко набегает на ее нежный высокий лоб. Оноре сообщает в письмах о бурях, потрясших Францию, он говорит о своем желании снова быть в Верховне, как о желании бежать; что же, это утешительно. Эти слова понравятся генерал-губернатору Бибикову и успокоят кое-кого еще.
Солнечные лучи согревают Эвелину Ганскую. Она уже опьянела от запахов степных трав, от нескончаемых птичьих рулад. И когда ее грезы нарушил шум у кареты, она словно пала с небес на землю. Обернувшись, она увидела старика в лохмотьях, с мешком через плечо. Старик опирался на высокий посох и с любопытством заглядывал в отворенную дверцу кареты.
Марина попятилась от этого зоркого взгляда и забилась в уголок.
— Что за страшилище!
Эвелина, придерживая рукою платье, подошла к карете. Жегмонт и кучер Станислав оттолкнули неизвестного.
— Иди своей дорогой, — проговорил Жегмонт и собрался помочь пани сесть в карету.
Но Эвелина отвела протянутую дворецким руку. Она уже хорошо разглядела запыленного старца в сером картузе, обутого в изодранные постолы, одетого в лохмотья. Борода до пояса. В руках высокий посох. Лицо светлое, озаренное только ему одному известной радостью. Он улыбался самому себе тихой скорбной улыбкой. Только в глазах, сидевших глубоко под мохнатыми бровями, переливались тревога и страх. Казалось, глаза принадлежат кому-то другому, а не этому старому нищему страннику.
Он не пошевельнулся даже, и, хотя смотрел на графиню, ясно было, что видит только карету, а все окружающее для него не существует.
Кучер Станислав влез на козлы, Жегмонт подошел ближе к графине, Марина расстелила на сиденье плед. Человек возле кареты как будто испугался. Он забеспокоился. Шагнул вперед и одной рукой, не выпуская из другой посоха, стал расстегивать рубаху, широко открыл рот, точно что-то душило его, мешало дышать.
— Чего тебе?! — сердито спросил Жегмонт. — Говорят, иди своей дорогой, ну и ступай, пока не отстегали.
Как бы подтверждая угрозу Жегмонта, кучер Станислав со свистом рассек воздух кнутом. Но человек не пошевельнулся. Расстегнув наконец ворот грязной рубахи, он крикнул:
— Еще одна карета!
«Сумасшедший», — подумала со страхом Эвелина и шагнула к карете.
— Кто ты? — спросила графиня.
Человек посмотрел на нее умоляюще, протянул вперед длинную землистую руку и вымолвил настойчиво, глухо и скорбно:
— Отдай ее,
— Кого? — удивленно спросила Эвелина, чувствуя, что внезапный страх миновал и нищий ничем не угрожает ей.
— Ее, — повторил человек, подступая к графине.
— А ну, отойди. — Жегмонт оттолкнул его.
— Погоди, — остановила дворецкого Эвелина. — Кого отдать тебе? — спросила она снова.
— Отдай ее, отдай! — завопил он. И вдруг, вобрав голову в плечи, попятился от кареты. Он уходил в степь, размахивая рукой, точно колдуя, шептал что-то, и слезы бежали по его сморщенным щекам.
— Снова карета, — шептал он, — и снова ее нет. Где же она? — спрашивал он, как будто перед ним кто-то стоял.
Эвелина слушала этот разговор с самим собою и вновь проникалась неприятным ощущением страха.
— Где она? — спрашивал старик, остановясь у дороги.
Он умолк и стоял, немой и таинственный, не обращая внимания на людей у кареты. И вдруг, словно пробудившись от тяжелого сна, бросил посох на дорогу и, подняв руки к небу, завопил:
— О, будьте вы прокляты до седьмого колена, да падет на ваши головы моровая язва, да источит ваши сердца ржавчина, да затянет глаза ваши вечною мглою.