Как волшебник, сидел он у камина в фланелевом теплом халате, следил за фантастической игрой огненных языков и отгадывал по ним свое будущее. Сколько надежд возлагал он на Верховню! Какие это были радужные предчувствия. Пока они, к сожалению, не осуществились. Снова началась лихорадочная переписка с Петербургом, с Киевом. Он помогал Эвелине выискивать значительные, проникновенные фразы, которыми можно было бы убедить сановников, что брак ее с иностранцем и выезд за границу не может быть препятствием к владению имуществом. Он давно уже не читал книг и давно не получал писем. Казалось, его парижские друзья забыли о нем. Поэтому письмо от Шанфлери принесло несказанную радость, которая долго не забывалась. Он поторопился ответить молодому коллеге, но ответ получился печальный.
«Вы вступаете в жизнь, а мы уходим из нее. Вы молоды, а мы стары», — жаловался Бальзак.
Позднее, когда письмо было уже далеко от Верховни, он пожалел, что отправил его.
Сколько он ни заставлял себя сесть за работу, ничего не выходило. Даже Эвелине он не мог пожаловаться на свое творческое бессилие. В камине резвился огонь. Бальзак колдовал над ним и ждал необыкновенного чуда, но хорошо понимал, что дело не в чуде, и становилось страшно и холодно на душе. Он знал, что нет великих талантов без великой силы воли, и только эти две силы в единении способны возвести величественное здание человеческой славы. Ведь только избранные люди поддерживают свой мозг в условиях разумного производства и, как рыцари, всегда держат свое оружие в боевой готовности. Это было для него аксиомой. Оружие лежало наготове. Чего же не хватало? Замыслов? Нет. Их без числа, их так много, что во всем Париже, быть может, не хватит бумаги для их осуществления. Как слепой, нащупывал он невидимую причину своей бездеятельности и радовался тому, что ни Эвелина, и никто другой не мешает ему. В эту лютую зиму одиночество было его лучшим другом. Он не насиловал себя. Разве заставишь мозг работать, если он забастовал? Еще придет время. Так он успокаивал себя и постепенно поверил, что в самом деле скоро возьмется за работу. Однажды, читая журнал, он удивился: строчки неожиданно покрыла сплошная серая пленка. Он потер глаза, но пленка не исчезла. Перепуганный, закрыв глаза, он просидел за столом несколько часов. Он боялся открыть их, и сердце его замерло в груди. Решившись, он наконец приподнял веки и, увидевши зимний дневной свет, заплакал от радости. С этого дня он ревниво следил за своими глазами.
Судьба не баловала его. Помимо письма от Шанфлери, прибыло еще одно письмо из Парижа, не принесшее с собой ничего, кроме боли. Бальзака официально уведомляли, что при голосовании его кандидатуры во Французскую академию за него подано только два голоса. Это было похоже на издевательство. Вместо него избрали малоизвестного и незначительного литератора Ноайля.
Прочитав письмо, он долго бегал по комнате из угла в угол, как запертый в клетку лев, не находя покоя. Горькая обида вошла в его душу, отравила мозг.
«Неужели я ничего не сделал для Франции?» — думал Бальзак, охваченный тревогой. Он жаловался Эвелине на тяжелую несправедливость, но она отнеслась к происшедшему очень спокойно.
— А чего другого ждали вы от них, Оноре? — спросила она и сразу перевела разговор на другое.
Но он не мог так легко забыть об этом позоре. Он написал в Париж Лоран-Жану:
«Академия отдала предпочтение г. де Ноайлю. Он, вероятно, лучший писатель, чем я, но я лучший джентльмен, чем он, потому что в свое время я отказался от баллотировки, узнав о кандидатуре Виктора Гюго».
Бальзак надеялся, что эти слова не останутся тайной для Парижа. Так и случилось.
Пятнадцать лет прошло уже с того дня, когда он опубликовал в «Ревю де Пари» свое письмо французским писателям XIX столетия. Думалось ли ему тогда, что в иное время, вдали от Парижа, метельной январской ночью, охваченный отчаянием, не веря в собственную судьбу, он будет вспоминать то ноябрьское утро, когда все литераторы Парижа читали его послание? Тогда он верил, что все изменится к лучшему. Теперь он вынужден признать, что, как это ни обидно, надежды не оправдались. Все шло к худшему. И это было не только его судьбой, это было судьбой всей литературы Франции, всех, кто желал писать правду и служить этой непритязательной, но строгой и честной богине.
Так, погружаясь в воспоминания, он достал с полки книжечку своих газетных фельетонов и безошибочно раскрыл ее на нужной странице.
«Берегите искусство и язык, ибо когда вы перестанете существовать, то будете жить в ваших творениях, которые никогда не умрут, и даже если наша страна исчезнет, скажут людям: здесь была Франция».