Бальзак тяжело вздохнул, прочитав эту фразу. Что же, она не утратила силы и все еще могла служить укоряющим предостережением тем, кто стоял у кормила. Но каковы результаты? Что изменилось за эти пятнадцать лет? Ничего! Горечь этого признания не могла стать успокоительным лекарством для измученного сердца, для больной печени, для растрескавшихся бронхов и для десятка других болезней, которые старательно отыскивал у него подобострастный и болтливый доктор Кноте. Вот и теперь Кноте, верно, храпит под периной, а он, измученный бессонницей, кашлем и одышкой, в отчаянии склонился над письменным столом. Все, что было крепкого, прочного, светлого и привлекательного в его жизни, осталось позади. Такое признание своего бессилия трудно кому-нибудь доверить. Даже Эвелине. Она умна, она одарена чутьем тонко распознавать все тревоги его души. Но ей не нужны искренние признания и откровенные разговоры. О том, что болит, не всегда скажешь. Таков ее принцип. И, может быть, в самом деле лучше придерживаться этого принципа, чем разбалтывать обо всех тревогах своей души?!
Теперь, когда все решено, когда немного осталось ждать до свершения, к которому он стремился всем своим существом долгие годы, когда Эвелина наконец станет его женой перед законом и людьми и они вместе появятся в Париже, теперь должна была начаться другая жизнь. Он всегда думал об этой другой жизни, но какою она должна быть — не представлял. Прежде всего не станет Франсуа, не станет и самого дома на улице Фортюне. Не легко будет расстаться с верным оруженосцем, защитником от плутов-кредиторов, но Эвелине Франсуа не нравится. Об этом уже говорено здесь, в Верховне. Что же, он дал согласие на эту жертву. При этом не исчезло ощущение измены. Да, он изменил. Он, как трус, как неблагородный рыцарь, предал своего верного оруженосца, который ради него не жалел живота своего. Это было ничем не оправданное предательство. Боже мой! Одна ли измена была среди его пороков? В рыцарских романах Вальтера Скотта такие вещи не прощались…
Он понимал недовольство Эвелины. Франсуа знал своего хозяина в других условиях, возможно, знал лишнее из его личной интимной жизни, теперь, для новых условий, он непригоден. Бальзак внутренне улыбнулся. Как мелочно рассуждала Эвелина о его былой жизни! Не далее как вчера, когда она спрашивала его о Париже, о том, как он жил, Бальзак взволнованно рассказывал:
— Сколько лет? Десять, двадцать, тридцать… Да, Ева, все годы, лучшие годы моей жизни, с полуночи и до полудня я работал, сидел в кресле по двенадцати часов…
— А мадам Берни? А Зюльма Карро? А другие красавицы Парижа? Разве на все это у вас не оставалось времени, уважаемый литератор?
Эвелина явно издевалась над ним. Чем она ответила на его исповедь, что она могла понять в его признании, которое было криком самого сердца? Кто знает! Может быть, она понимала, а быть может, такая жизнь вызывала у нее только презрение. Но теперь, когда император Николай не разрешил Ганской сохранить право на владение недвижимостью в России после вступления в брак с французским подданным, теперь Эвелине придется более внимательно отнестись к тому, чем наполнена жизнь Бальзака. Может быть, с ней следует поговорить об этом откровенно.
Но Эвелина мечтала о другом.
— У нас будет салон, Оноре, все высокопоставленные лица Парижа будут мечтать о посещении его.
В те минуты, когда Эвелина говорила об этом, ее лицо светилось приязнью и радостью. Она напоминала ту Еву, которая вошла на рассвете в его комнату в невшательской гостинице. Как давно это было! Теперь мечта осуществилась. Еще месяц-два, и Эвелина выедет с ним в Париж. Что скажет Гюго? Как встретят их Теофиль Готье, Александр Дюма? Впрочем, последний будет рассыпать перлы своего красноречия щедро и беззаветно. Но Бальзак уже видел осуждающую улыбку на губах Зюльмы Карро. До него уже дошла фраза болтливых салонных дам: «Господи! Ну кто женится в пятьдесят лет?»
«В самом деле, кто женится в такие годы?» У Бальзака заныло сердце. Но ведь они же знают, что все это началось давно! Он оправдывался перед самим собой.
…Между тем в Верховне стояла зима. Над округой властвовали вьюжные дни и ночи. Унылая музыка ветра порождала грустные мысли, навевала ненужную тоску, которой и без того хватало. Приехали гости, Мнишек и Ганна. Во дворце было тихо, уютно. Только по временам на половине Эвелины раздавалась музыка. Графиня часами сидела за роялем. Играла она хорошо. И Бальзак приходил в жарко натопленный зал, садился в кресло, кутая ноги в мех, и, положив голову на руку, внимательно слушал.