Теперь, когда француз уже на пути в Верховню, когда Гальперин видел его собственными глазами, банкир не без удовольствия вспоминает, как Мнишек, щуря свои близорукие глаза, вчитывался в письмо из далекой Вены о выплате господину Оноре де Бальзаку двадцати пяти тысяч франков по официальному курсу в банкнотах Российской империи, а буде поступит со стороны господина Бальзака требование, то и еще десяти тысяч франков по тому же курсу в русских банкнотах, с учетом этой выплаты по счету издательской фирмы Госслен — Париж, через Венскую банкирскую контору его милости барона Ротшильда.
Гальперин не знает, что именно произвело наибольшее впечатление на пана Мнишека во внимательно прочитанном письме, но граф задумался и несколько минут сидел молча. Небрежным жестом положив письмо на стол, он неожиданно повел речь о другом. Что может сказать господин банкир (он так и. выразился — «господин банкир», и это несколько польстило самолюбию Гальперина), что он может сказать о красавице корчмарке из «Золотого петуха»? По правде говоря, Гальперин немного удивился, хотя он и не должен был удивляться, хорошо зная натуру ясновельможного графа Мнишека. О том, что он не должен удивляться, сказал и сам граф. Обязанность банкира принимать в свои хранилища не одно только золото. Пан Мнишек доверил ему заветную мечту. Молодая корчмарка могла бы совершить путешествие в Бердичев, а оттуда, может быть, и в имение Вишневец. Разве это так уж трудно? Если дело в деньгах и корчмарь Лейбко не таков, чтобы побрезговать доброй наградой, все будет хорошо. Все совершится, как и принято между друзьями.
Бледное, с синеватыми прожилками на щеках, лицо папа Мнишека подергивалось. Нервный тик досаждал ему на каждом шагу. При посторонних он всякий раз, чтобы скрыть это подергивание, заслонял лицо рукою, словно смахивал что-то со лба, с губ, с подбородка; но перед Гальпериным нечего было стесняться… Если все произойдет, как он хочет… да что там говорить, он не скупец… Верховненские леса не такой уж пустяк, они могли бы пригодиться и банкиру Гальперину. Что же до старой графини, — он подчеркнуто произнес «старой», — мечты ее обращены к Парижу…
Гальперин выслушал, пообещал. Таков был его долг. Леса… да и не одни леса. Оказать услугу, да еще интимную услугу, пану Мнишеку, владельцу девяноста тысяч крестьян, королю сказочной провинции со столицей в Вишневце, в этом Волынском парадизе, — это кое-чего стоило! А тут еще заботы об иностранце, письма Ротшильда… Да, 1847 год был трудным годом для банкирского дома «Гальперин и сын».
…Сумерки спускаются над Бердичевом. Суббота наступает. В окнах покосившихся лачуг мерцают свечи. Невдалеке от кабинета господина Гальперина его старуха, закрыв ладонями глаза, покачивается над свечами, вставленными в высокие серебряные подсвечники. Реб Исаак Гальперин сидит в задумчивости. Он слышит шаги сына за дверью. Значит, контора уже закрыта. Пора бы и помолиться, но можно немного подождать. Француз приедет в Верховню только завтра утром. Теперь он сидит в карете, спит или грезит. Да что в нем! Корчма на гетманском тракте волнует больше. Чувства реб Гальперина раздваиваются. До вчерашней ночи, пока он не прикоснулся к Нехаме, не было никаких сомнений… Но пусть эти сомнения пока остаются, как-нибудь разрешатся потом и отпадут сами. Нехаму надо привезти в Бердичев. Она должна быть здесь. У нее теплые плечи, большие, как ночные озера, темные глаза, неслышный шаг, полные бедра. Реб Исаак ощущает в теле сладкую дрожь. Пугаясь этого чувства, он призывает другие мысли, начинает думать о верховненских лесах, о Вишневце, но под всеми размышлениями, как непокорный ручеек под лежачим камнем, трепещет и живет дума о Нехаме.