— Письма? Хорошо, я принесу копии писем. Откуда идут деньги? Через банкирский дом Ротшильдов. Не пересылает ли иностранец денег из Верховни, пускаясь в запутанные банковские операции? Что вы! Сохрани бог! Разве я не верный слуга его величества государя императора?
Гальперин, не скрывая волнения, потирал худые жилистые руки. Он стоял, в меру своего умения, навытяжку перед Киселевым и старался, не забывая держать голову почтительно склоненной, все же по возможности смотреть прямо в бесцветные, холодные глаза чиновника всеведущего Третьего отделения.
Что он может сказать о верховненских панах? Как и все вельможные паны. Хорошие паны. Правда, в платежах не всегда аккуратны, но он не жалуется. Рады ли они приезду иностранца? Вероятно, да. Особенно графиня Эвелина. Очевидно, да.
Это все. Как будто все. Исаак Гальперин заколебался. Киселев, откинувшись в кресле, старательно изучал его лицо. Он ждет. Он заметил колебания.
Возможно, это не его дело, — Гальперин развел руками, — но он скажет:
— В Верховню часто ездит настоятель монастыря босых кармелитов. Может быть, это пустяки, но настоятель интересуется иностранцем.
Гальперин замолк. Искоса взглянув на Киселева, он, впервые за всю долгую и далеко не приятную, хотя и привычную беседу, заметил, как заблестели глаза жандармского офицера.
Босые кармелиты в Верховне. Это хорошо. Из этого можно извлечь добрый барыш. Киселев, задумавшись, мигом сплетает паутину над головами верховненских обитателей. Из этой ловушки, если потребуется, не выскочит даже неутомимый француз. Через отца настоятеля, конечно, нетрудно будет разузнать все, что нужно Третьему отделению. Жандармский офицер, постукивая по столу костяшками пальцев, щурит глаза на Гальперина, почтительно ожидающего новых вопросов. Но вопросов пока больше не будет. Будут только распоряжения. Если господин Гальперин хочет (при слове «господин» у Гальперина от счастья замирает сердце), пусть это будут даже не распоряжения, а советы. Гонорий Бальзак птица высокого полета. За ним водятся грешки. От этих грешков дурно пахнет. Конечно, достойному купцу хотелось бы знать, в чем эти грехи, но на все свое время. Сейчас главное в том, чтобы ничто, связанное с материальными делами иностранца, не ускользнуло от взора господина Гальперина. И конечно…
Но можно было не продолжать. Гальперин понимал, о чем речь. Он прижимал ладони к груди и низко кланялся. Господин офицер может быть спокоен. Разве банкирская контора «Гальперин и сын» когда-нибудь не платила по векселям?
Гальперину показалось, что он остроумно выразился. Это уже было похоже на салонный разговор.
Что же, жандармский офицер не из породы спесивых шляхтичей. Если надо, он мог разговаривать, как с ровней, и с главой банкирской конторы «Гальперин и сын». И когда его рука протянулась к Гальперину, банкир, не веря своему счастью, пожал ее с чрезмерной почтительностью — обеими руками.
…Сразу же после того, как Гальперин оставил канцелярию жандармского чиновника, тот отправился в бричке в монастырь босых кармелитов.
Монах в коричневой рясе, подпоясанный ветхой бечевкой, склонив перед Киселевым опухшую, похожую на желтую тыкву голову с тонзурой, показал дорогу к покоям настоятеля.
Вскоре Киселев уже сидел за круглым низеньким столом перед настоятелем, старательно размешивая серебряной ложечкой сахар в фарфоровой чашке. Горьковатый запах кофе смешивался с нежными ароматами духов и приятно щекотал ноздри. Отец настоятель изредка покалывал своего собеседника взглядом из-под нависших седых и густых бровей.
Понять, что хочет от него чиновник Третьего отделения, было нетрудно. В конце концов, с его предшественником отец настоятель всегда находил общий язык. Так будет и теперь. Он внимательно выслушал чиновника и, перебирая четки, тихим голосом изложил свое отношение к предложению Киселева.
У католической церкви своя миссия в бунтарской Франции. Легитимизм освящен его святейшеством папой.
Можно быть уверенным, что стремления господина Бальзака выявить свои легитимистские настроения будут поддержаны и поощрены католической церковью. Тем более что миру известны еретические взгляды Гонория Бальзака, и возвращение его, яко заблудшей овцы, в лоно веры и правды возымеет огромное значение для общественного мнения. Графиня понимает это лучше, чем кто бы то ни было.