На дорогу вышла старушка, подняла окровавленного гусака, прихрамывая, понесла к хате. Из-за тына выглянула соседка, вытирая концом платка губы, утешила:
— Это еще не беда, тетенька. У Семенюков вон в страду мальчонку затоптал.
— Не один мальчонка у него, висельника, на совести, — проговорила старуха, уходя в хату.
И соседка Мотря вспомнила, как душегуб-управитель доконал красавицу Килину, дочку Максимчуков, вспомнила свою сестру Онисю, которую старый пан Венцеслав приказал избить палками и выгнать голышом на мороз, когда пани Эвелине показалось, будто горничная Онися взяла у нее перстень. Перстень, как рассказывают дворовые, нашли под шкафом, а вот Онисю свела в гроб чахотка. Можно было дни и ночи стоять вот так, облокотясь на покосившийся тын, и вспоминать обиды и горе, принесенные господами, нет ни числа тем несчастьям, ни спасения от них.
Сентябрь плетет над дорогами, над лугами, над ветхими жилищами верховненских крепостных пани Ганской белое кружево бабьего лета, согревает иссохшую плоть двух глухих старичков, которые сидят на бревнах возле убогой церквушки и не слышат, что один другому говорит. Над токами позади хат вьется сизыми облачками пыль, стучат цепами крепостные, вымолачивая бедняцкие снопы. На гребле девчата стерегут господскую отару; она раскурчавилась черно-белым ковром до самой полосы Пулинских бугров; там начинаются земли пана Зарицкого, куда поскакал в гости управитель.
У Зарицких, хотя и нет сегодня никакого праздника, полно гостей. В просторной столовой на столе множество блюд и напитков. Гостям прислуживают казачки, стриженные под горшок, в желтых полотняных кунтушах с красным бархатным подбоем. Из всех углов доносятся смех и звон бокалов. Зарицкий, низенький тучный помещик, владелец маленького имения и отец шести дочерей, как он сам под общий смех любил говорить, — угощает гостей добрым медком, заверяя легковерных, что этому медку больше столетия, хотя почти все гости знают, что медок куплен в корчме «Золотой петух» и слова хозяина — всего лишь хвастливое вранье. Да пусть его! Дочки сидят на диване, обмахивают нарумяненные щеки платочками. Перед ними расшаркивается помощник бердичевского полицмейстера Закомельский, рассказывая, как ему довелось в Петербурге танцевать полонез с графиней Строгановой. Эту историю он рассказывает всякий раз, как приезжает в гости, и все знают ее наперед так же как и то, что Закомельский никогда в жизни не бывал в Петербурге и не видел графини Строгановой Но дочки Зарицкого ахают, хлопают в ладоши и восклицают одна за другой:
— Шарман!
Французское слово заставило Ганского подумать о своем. А Зарицкий, словно посыпая солью свежую рану спрашивает, появился ли уже в Верховне знаменитый литератор из Парижа и не предстоит ли по этому случаи раут в честь высокого гостя.
— Какой же он высокий гость, — вспылив, отвечает Ганский. — Скажете тоже, пан Зарицкий… Самый обыкновенный парижский прохвост.
Зарицкий разводит руками — кум, кажется, перебрал. А Закомельский, прервав рассказ на том, как он опустился на одно колено перед красавицей Строгановой, неуверенно замечает:
— Но господин Бальзак известный литератор, я сам видел в редакции «Северной пчелы» дагерротип с его особы и у доктора Киоте целый десяток его книжек..
— Книжек, книжек, — передразнивает Ганский помощника полицмейстера. — Может, вы у него и деньги видели? Может быть, вы слышали, как за книжки дают чины или ордена? Может, вы об этом слышали, милостивый государь?!
Воцаряется тишина. Все окружают Ганского. Ему льстит такое внимание, и он не замечает, что за столом остается только племянник жены Зарицкого, урожденной Давыдовой, поручик Федор Давыдов, заехавший навестить тетку по пути из Киева в Каменец-Подольск, где стоит его полк. Поручика почти никто не знает, присутствующие видят его впервые и не обращают на него внимания. А он слушает, о чем говорят вокруг, и время от времени бросает на Ганского недобрые взгляды. Тот, рассекая руками воздух, швыряет в жадно раскрытые рты, в заросшие волосами уши едкие слова о верховненском госте из Парижа.
— Книжки, книжки, — снова передразнивает Кароль Закомельского, — а в кармане ветер свищет, за душой ни гроша… Тоже, птица. Намерения у него, знаете!.. — Ганский хитро прищурил глаз и покрутил пальцем перед своим похожим на картофелину носом.