А в Невшателе, еще при жизни мужа, Эвелина поклялась, что по смерти Венцеслава Ганского соединится навеки с Оноре Бальзаком.
В часовне, отделанной гранитом и мрамором, в родовом могильном склепе Ганских жутко и холодно. В открытую дверь едва проникает солнце, скупое уже и грустное солнце осени. Скамья выбита в стене. Эвелина, одетая в черное, недвижимая и задумчивая, словно высечена из мрамора. Только глаза блуждают по суровому ряду надгробий, да слегка, едва заметно дрожат ресницы.
У самых ног ее на мраморной плите высечены неуклюжие вензеля дворянского герба и даты жизни мужа. Что ж, она может даже погрустить над ним. Она жила с ним, как без него, и, кроме единственной ссоры из-за писем Бальзака, ничто никогда не омрачало их совместной жизни. Он знал ее любовников и даже дружил с ними. И он не мешал ей жить, как ей хотелось, не вмешивался в ее мир. А на людях, на банкетах, в гостях, во время поездок в Петербург, Одессу, Варшаву и за границу они были для посторонних глаз прекрасной парой, добропорядочной и безупречной. Чтобы создать такое впечатление, надо было в совершенстве владеть искусством обмана. Но в этом отношении ни Эвелина, ни Венцеслав Ганские не могли на себя пожаловаться.
Единственный раз стал Ганский на пути ее увлечений: это было в Одессе, когда за нею ухаживал Пушкин. Взволнованный и пылкий поэт на террасе воронцовской дачи держал ее руку, и она запомнила перламутровый блеск зубов и его произнесенные шепотом смелые слова. Сердце ее таяло, как льдинки в весеннем ручье. Пушкин назвал ее Аталой. А по дороге с дачи в город Ганский, как будто между прочим, заговорил о поэте:
— Его вышлют по императорскому повелению. Есть известия, что он связан с тайным союзом, с ним надо держаться осторожно. Воронцов рассказал мне совершенно конфиденциально.
Ганский замолчал. Больше не сказал ни слова, но она поверила сразу, поняв, что такое предостережение не могло быть вызвано только ревностью. Чистоту своей совести перед царем Ганский хранил строже, чем супружескую верность своей жены.
Больше Эвелина не видела Пушкина, хотя желание встретиться с ним не ослабевало; рассудительность подсказывала, что абсурдно только по этой причине замешивать свое имя в переписку департамента Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии. А сестра ее, Каролина Собанская, увлеклась поэтом и показывала Эвелине стихи, написанные ей на память. Эвелина не завидовала и не жалела.
В долгие зимние вечера в Верховне, под аккомпанемент метели, выслушав все жалобы мужа на либералов, на неблагодарных мужиков, на пройдох экономов, Эвелина шла в свои комнаты и там углублялась в книги, отдавая предпочтение французам. В такой зимний вечер она прочла новую книгу Бальзака «Шагреневая кожа». Автор был Эвелине уже знаком. Друзья в Санкт-Петербурге увлекались им, они присылали ей в Верховню все его новые книги. Эвелина читала их старательно, не пропуская ни одной страницы, но не испытывала особенного увлечения. Читал кое-что и Ганский, не большой любитель книг, читал и мыслей своих о прочитанном не высказывал. Но «Шагреневую кожу» Эвелина прочитала дважды. Впечатление было настолько велико, что она решила написать Бальзаку. Графиня не хвалила это произведение. Она осуждала гневно и страстно, и этот гнев и страсть, излитые на бумагу под ее диктовку чужой рукой, привлекли внимание Бальзака.