На весь ток оглушительно тарахтела молотилка.
Деда Мусия подняли и положили на солому. Прибежал Василь. В глазах вспыхнул гнев. Паренек упал на колени возле деда. Вытирал грязной, запыленной рукой кровь на бороде.
— Дедушка! Дедушка!
Старик молчал, закрыв глаза…
Ганский стоял спиной к толпе, пронизывая глазами баб, суетившихся подле молотилки. Под скирдами сена, среди тряпья и посуды, кричали ребятишки. Кароль резко повернулся к мужикам, стоявшим вокруг деда. Зашагал к ним, сжимая нагайку.
— Разойдись, сукины дети, лодыри, бродяги! За работу! Слышите, быдло несчастное!
Он кричал, перекрывая грязными словами стук машины, топал ногами, свистел арапником. Мужики стояли полукругом. Смотрели в степь, поверх его головы. В их молчании была властная угроза, и Ганский опустил нагайку. Потом круто повернулся на каблуках и пошел в контору.
Деда Мусия внесли в конюшню. Положили на холстину. Стянули сорочку. Грудь обрызгали водой. И все это делали молча, не произнося ни слова. Покачали головами и разошлись. Василь подбежал к приказчику Евмену. Тот стоял у молотилки, словно ничего не замечая. Василь попросился побыть с дедом. Приказчик не захотел связываться с управителем.
— Черт с ним. Иди!
А Василь через огород, через степь, вдоль яра бежал к панскому дворцу, повторяя про себя трогательные слова жалобы на Ганского. Запыхавшись, вбежал в кухню. Навстречу вышел дворецкий Жегмонт. Зашикал, замахал руками.
— Какой тебя черт принес? Чего надо?
Василь стоял перед дворецким, едва переводя дух, прижимал руки к груди, словно хотел сдержать бешеные перебои сердца. Жегмонт выслушал. Покачал головой.
— Нет, к пани сейчас нельзя. Что ты плетешь? Ну, побил, выживет дед Мусий, он живучий, его покойный пан Венцеслав, царство ему небесное, не так когда-то… а выжил, еще и на бандуре славно играет. Не убивайся. Иди! — Он вытолкнул парня за дверь, и Василь слышал, как звякнула задвижка.
Что делать? Руки опустились. Василь стоял обессиленный, печальный. К Марине пойти, — может, она пособит? И словно сам бог смилостивился. По ту сторону железной ограды, мимо огромных газонов, шла графиня с каким-то человеком. Уже подойдя к самой ограде, узнал Василь того барина, с которым встретились в степи. Боязливо приоткрыл калитку и, точно ступая босиком по стеклу, несмело приблизился к графине. Эвелина недовольно прищурилась. Что еще за новости? Бальзак сразу узнал юношу. Без шапки, в рубахе с расстегнутым воротом, в широких полотняных штанах, глядя прямо в глаза, стоял перед Ганской Василь.
Трижды поклонился, подумав: так лучше будет.
Дрожащим голосом заговорил:
— Заступитесь! — И, боясь, что графиня не дослушает, Василь торопливо рассказал обо всем, что случилось на току. — Может, теперь уж и нет деда Мусия, — вы же знаете деда, он так славно на бандуре играл. — А сам подумал: «Откуда пани всех знать, у нее мужиков много. Может, хоть по этой примете догадается, кто такой дед Мусий».
Бальзак стоял в стороне, удивленный.
— Ева, о чем он просит?
Эвелина объяснила не сразу. А Василь, услышав голос Бальзака, подошел к нему. Хотелось верить, что этот барин поможет, поймет его горе. Но как рассказать, какими словами?
— О чем он просит, Ева? — повторил Бальзак.
— Мой управитель Кароль обидел его деда, — только и ответила Ганская, — вот и все. — И, уже обращаясь к Василю, сказала — Иди, я скажу ему. А дед Мусий, как выздоровеет, пусть придет ко мне.
Затем повернулась к Василю спиной и подала руку Бальзаку.
Василь пошел к калитке, как ослепший, ловя руками воздух перед собой. Он прошел через черный двор, очутился снова в яру и сел под кустами терновника. Положив голову на колени, он долго думал нескончаемую горькую думу, кусал горькую, как эта дума, травинку, слушал, как тоскливо журчит под поросшими мхом камнями ручеек.
Понимал, что просил он защиты тщетно. Даже если и скажет графиня управителю, они сговорятся — родичи, а тот еще больше рассвирепеет, не миновать теперь беды Василю. А дед Мусий… Что с ним будет? Долгий и горький век выпал деду.
«А мне какой?» — подумал — и отвечать не захотел.
В яру было тихо. Даже ветер, залетев сюда, затихал и стлался понизу, припадая к пожелтевшей траве, кустам, забавлялся ручьем, а тот ворковал по-голубиному. Василь долго сидел в яру, только когда солнце совсем уже опустилось и зашло за низкую тучу, он встал и пошел на фольварк.