Это была лучшая пора его жизни. Всегда в часы неверия и тревоги, когда рождались безжалостные мысли о себе, он усилием воли бросался в водоворот воспоминаний, и перед ним неизменно, точно очертания светлых кораблей во тьме, выплывали давние ночи. Изменчивые горизонты раскрывались, как в сказке.
На дороги оседала полуденная пыль. Солнце скользило по далекому небосклону. Бальзак стоял на горе, и у ног его на берегах Сены лежал Париж, коварный и еще не побежденный зверь, грозящий обмануть, изувечить его.
Глаза Бальзака прозорливо всматривались в самые глубокие и далекие закоулки, они одним взлетом, словно одним взмахом орлиных крыльев, охватывали пространство между Вандомской колонной и куполом Дворца Инвалидов, где жил высший свет, куда он хотел войти полновластным, сильным, требовательным и уверенным.
Он бросал туда пламенные взгляды, стремился в эти кварталы, отождествленный этим желанием с творением своим, Растиньяком, он мысленно произносил слова, исполненные неистощимого огня, упорства:
«Ну, теперь посмотрим, кто сильнее!»
Тогда он бросил вызов обществу дерзко и смело, точно ему была подвластна полумиллионная армада отважных и бесстрашных корсаров вселенной.
Неустанный труд, долгие ночи без сна, вечная борьба и тысячи забот постепенно, даже кое в чем незаметно, делали свое разрушительное дело.
Сперва они заглянули к нему в обличье требовательных и наглых кредиторов в Жарди, где он долгое время счастливо скрывался от их крепких когтей. В своем легкомыслии он верил, что выстроил себе цитадель. Напрасно. Пришлось бежать в пригородный квартал Пасси. Там на улице Басс, в доме № 19, он нашел (как ему казалось) тихую пристань.
Но это только казалось. На самом же деле проходил месяц, два, в лучшем случае три, и все начиналось сызнова. Враги оказались упорными, мстительными и коварными. И, главное, на их стороне были годы. Годы, к сожалению, не приносили ни сил, ни молодости. Они делали свое. Они вползали в его дом на улице Фортюне, отмеченные незнакомыми прежде качествами. Они просачивались во все щели бессонницей, перебоями сердца, одышкой, помрачением проницательного взгляда, дрожанием правой руки, привыкшей сжимать перо, как рукоять сабли.
С горечью, не имевшей для него сравнений, он должен был признать, что он уже не тот солдат и вояка Оноре, который пришел из провинциальной Турени, чтобы овладеть Парижем. Скорее он напоминал себе генерала в отставке, ворчуна, недовольного и привередливого. Но то, что он мог распознать в себе неисчислимые недостатки, оставляло в сердце веру в значительные перемены, призванные вернуть неукротимость и задор.
Все это вспомнилось, растревожив сердце, в метельные верховненские вечера и ночи. Стлался снег за окнами. Мела пурга. Мороз расписывал стекла причудливыми и обманчивыми узорами. Стонал по ночам лес вокруг замка. Плакал отчаянно и безнадежно степной ветер. Тосковала душа в поисках спасительного утешения. Он брался за перо и бросал его, испуганный утратой мыслей, выношенных на протяжении лет. «Письмо из Киева» осталось в перкалевой папке. Недописанное. Не хотелось и думать о нем.
И сквозь пургу навстречу ему плыли парижские дивные ночи, осторожный и вдумчивый Цезарь Бирото склонялся над его постелью и рассказывал о своем величии и падении. Тихая, испепеляющая мука светилась в его глазах, и Бальзак возненавидел эти глаза и не мог без страха заглянуть в них. Герой ни о чем не спрашивал и ни в чем не упрекал. Он только напоминал о днях своего рождения.
Бальзак вспомнил: ноябрь 1837 года, редакция «Фигаро» торопит, надо спешить, а написано всего несколько страниц «Цезаря Бирото». Это были лихорадочные ночи, бумага покрывалась путаным узором букв, написав десяток страниц, он тут же отсылал их в типографию «Фигаро».
В типографии царило смятение. Никто не в силах был разобрать написанное Бальзаком. Буквы громоздились над буквами, видно было, как бегала его рука по бумажному полю, как молниеносно мелькали мысли. С огромным напряжением угадывали слова, набирали и оттиски гранок посылали тотчас же Бальзаку.
Он безжалостно правил написанное, и вскоре узкие чистые полосы бумаги по обе стороны текста покрывались новыми добавочными фразами, целыми эпизодами. Он успевал написать новые главы и выправить старые так, что и они, собственно, становились новыми. В эти ночи и дни он не выходил из своего кабинета, не видел никого, кроме посыльных из типографии, черный кофе, как упоительный источник, укреплял его и прогонял сон.
Увлеченный, он не замечал, как ночь сменяла день, не видел, что происходит за окном, хорошая погода там или дождь, и свечи в подсвечниках горели круглые сутки. В эти часы, которые теперь представлялись трудной и победоносной войной, он ни разу не вспомнил Эвелину и не раскрывал писем, полученных от нее.