Кароль Ганский охотился. Зайцы сами шли на него. Прибитые им к земле, они судорожно сводили ноги и под конец подыхали, исходя последним теплом. И потом, когда он подбирал их, на снегу оставались небольшие проталинки, словно сохранившие тревожное трепыхание подбитых зверюшек. Немного спустя снег заметал эти жалкие следы, как будто ничего и не произошло здесь; как и за день до того, стояли глубоко в снегу спокойные, строгие ели. А управитель несся верхом через село к имению.
Горы снежных сугробов на улице раздражали его. Окоченелые тушки убитых зайцев били коня по крупу. С десяток гончих псов красовались далеко впереди. Над хатами по обеим сторонам улицы поднимались полоски дыма.
Верховня давно уже не видала такой лютой зимы. А впрочем, верховненским крепостным не привыкать к морозам и метелям. Досаждал разве только голод. Из-за проклятой барщины не успели собрать весь хлеб со своих убогих полосок, снег похоронил остатки на полях!
На краю села, у самого выгона, от которого начинается путь в замок, всякий раз попадалась на глаза Каролю Ганскому занесенная снегом, со сбитой набекрень кровлей, хата деда Мусия. Управитель на скаку ловил ее взглядом и улыбался. Василь ежедневно ходил в имение. Работы хватало — и на скотном дворе, и в амбарах, доверху набитых зерном, и в погребах, где перебирали картофель и овощи, и на парниках.
Казалось, кто-то погасил гнев управителя. Откуда бы такая милость? То грозился, что отдаст в солдаты, а теперь ни слова об этом Но догадаться Василь не мог. Марину редко удавалось повидать. Рождество прошло, а он возлагал на него большие надежды. Думал, может, как-нибудь на святки Марина вырвется из дворца. Не вышло. Не повидались. Только уже позднее невзначай встретил за конюшнями, когда шли на парники. Схватил за руки, заглянул в глаза. А они беспокойно метались. Перебегали по его лицу и таили непостижимую грусть.
— Марина, что это с гобой? Почему никогда на селе не появишься? Чужой я тебе, что ли, стал?
Не слова это были, а сама мука. Он застыл в ожидании. Словно из-под земли вырос управитель Кароль. Прошел мимо и — удивительное дело — ничего не сказал, только загадочно улыбнулся. Это еще больше смутило Василя.
— Марина! — он спрашивал и торопил.
— Ничего, Василь! Ничего!
Не то говорила она. Не то. Он понимал: здесь ошибка. Какая? Не знал. Губы у нее дрожали, дрожал голос, и чувствовалось — в горле застрял крик. И она больше ни слова не сказала, пожала руку и, обойдя его, точно он был дерево или камень, пошла своей дорогой.
Василь ушел. Шагал, как в тумане. Мысли были тяжелые, неповоротливые, неясные. Пришел поздно вечером домой. Дед Мусий сидел на лежанке. В миске плавал фитиль, мигал огненный язычок. Дед склонился над скрипкой. Струны жалобно звенели от прикосновений больших заскорузлых пальцев. Василь молча сел на лавку. В темном углу под потолком хмурились лики святых. Молчали дед и внук.
Пела метель. Под кровлей, казалось, кто-то хлопал вальком. Дед слез с лежанки, набрал из ведра воды и припал губами. Василь настороженно следил за ним. Деда словно жажда томила, пустынная, неутолимая жажда.
— Печет, — сказал он, поставив на подоконник кружку и показав рукой на грудь. — Ох, как печет!
Василь потупился. На глиняном полу возились тараканы.
— Горюешь? — спросил дед и снова залез на лежанку. — Зря. Не горюй. Печаль делу не поможет.
Он бережно поднял скрипку, прижал ее подбородком к плечу, взял смычок и тронул струны. Василь опустил голову на руки. Закрыл глаза. Молчал. Слушал. Кто-то осторожно дернул дверь из сеней. Струя холодного воздуха ворвалась в хату. Через порог переступил Левко, а следом за ним — незнакомец, широкоплечий, крепкий, закутанный в большую шубу. Гость прикрыл за собой дверь. Прошел на середину хаты и сразу заполнил все ее небольшое пространство. Дед соскочил с лежанки. Поднялся с лавки Василь, узнал в вошедшем иноземного гостя графини и с удивлением посмотрел на Левка.
Бальзак расстегнул шубу. Он тяжело дышал, обводя кончиком языка пересохшие губы. Помахал рукой деду, чтобы тот не вставал, и улыбнулся Василю. Сел на лавку и толчком посадил его рядом с собой. Рассматривал бедное жилище Мусия. Щурился на божницу в углу, на посеревшие рушники на окнах, заглянул в печь, потянул ноздрями терпкий запах печеного картофеля. Удивление деда было безгранично. У него даже сердце защемило. Левко сел рядом с Василем, шепнул ему на ухо:
— Вишь, какого гостя к вам привел!
А Бальзак уже уселся на лавке поудобнее. Даже сбросил с плеч шубу.
Разгладил усы, улыбаясь, посматривал то на деда, то на Василя. Восстанавливал в памяти незначительный запас русских слов, жестами, более выразительными, чем слова, пояснил: соскучился по дедовой скрипке. Не мог забыть ее звуков. Оперся рукой на плечо Василя, встал. Шуба сдвинулась с лавки. Улеглась на полу темным мохнатым зверем.