«Черт возьми, мне кажется, что литература в наше время — ремесло уличной девки, продающей себя за сто су; это ни к чему не ведет. Да и у меня возникает желание пойти шататься по улицам, изо всего делать драму, рисковать жизнью, ибо разве не все равно — несколькими несчастными годами больше или меньше! О, когда видишь это прекрасное небо в чудесную ночь, хочется расстегнуть штаны и помочиться на головы всех королевских величеств».
Он дважды прочитал и затем спрятал исписанный лист в ящик, потом, погасив свечи, долго еще стоял у окна и уже не глядел на небо, а, утопая взором во тьме городских улиц, прислушивался к предостережениям парижской ночи.
…И когда он уже спал, разметав руки на широкой постели, сквозь сон донесся до него гул отдаленных шагов. И вскоре он увидел людей, тысячи, десятки тысяч людей, многоголосых, как море, с багряными знаменами в руках; впереди шли женщины, прекрасные и гневные, высоко над головами они несли детей, и дети протягивали ручонки вверх, к солнцу, закрытому тучами.
А за углом дома он узнал сгорбленную фигуру Госслена. Издатель поманил его пальцем и, откинув полу пальто, показал живот, туго обложенный пачками банкнот. Подойдя ближе, он увидел, что в пальто был не Госслен, а фигура, вся состоящая из пачек банкнот — и ноги были из банкнот, и башмаки, и руки, только голова была Госслена, а когда фигура заговорила, то с языка на мостовую полетели франки.
Кошмары преследовали Бальзака всю ночь, и он мужественно боролся с ними, сквозь сон все-таки понимая, что это обманчивые призраки.
На следующий день, впервые за неделю, он вышел из дому.
Когда-то, еще в Верховне, он иначе представлял свое возвращение в Париж. Триумфальный въезд, почести, слава, трескотня в газетах. Ему отдает честь весь Париж.
Так казалось несколько месяцев назад. Так могло случиться, будь он политическим вождем, маршалом или всесильным и всевластным королевским министром, дающим народам исторические эдикты и новые благотворные законы. В карету впряглись бы его сторонники, они ввезли бы ее в Тюильри… Но пока что пара гнедых трусила по густым аллеям Булонского леса. Обнаженные деревья и робкая зелень меж них пригнетали к земле мечты. Бальзак приказал кучеру вернуться. Одинокий, взвинченный, сидел он в углу кареты, выглядывая в окна на пустынную аллею.
Прямо из лесу он поехал к своему другу Лоран-Жану. Друг, или, вернее, приятель и советчик, мог бы успокоить его. Карета остановилась возле нарядного высокого особняка. Бальзак поспешно поднялся на крыльцо и позвонил. Ему долго не отпирали, и он позвонил вторично. Дверь открылась. Швейцар узнал его и низко поклонился.
Господина Лоран-Жана нет дома.
— Хорошо, я подожду его, — сказал Бальзак, оборачиваясь спиной, чтобы швейцару удобнее было снять с него пальто.
— Он выехал из города, мсье!
Бальзак удивленно пожал плечами.
— Куда?
Швейцар в один миг очутился подле него.
— В городе неспокойно, мсье, и мой господин решил переждать в провинции, у своего приятеля.
В глазах швейцара Бальзак уловил насмешливые искорки. Похоже было, что он обрадован бегством своего господина.
— Жаль, жаль. Ну что ж, будь здоров. — Он бросил швейцару в руку экю и уже не так быстро пошел к выходу.
Открывая ему дверь, швейцар, словно издеваясь, спросил:
— А мсье не собирается выехать, простите за любопытство?
— Зачем? — Бальзак остановился, переступив порог.
— Говорят, революция, говорят… Да что, такое плетут, страшно и выговорить.
Бальзак достал из кармана еще экю и бросил швейцару. Тот ловко поймал монету и сразу стал необычайно разговорчив.
— Говорят, будут бить буржуа.
— Возможно, — засмеялся Бальзак и, уже спускаясь с крыльца, не оглядываясь, добавил — Если надо, то и побьют.
Швейцар застыл на пороге с открытым ртом.
Бальзак приказал кучеру ехать к Жирардену, но и тот, как оказалось, покинул Париж. Тогда Бальзаку вдруг захотелось навестить графиню Висконти.
Узнанный лакеями графини, он беспрепятственно прошел через длинную анфиладу комнат, ловя взглядом свое отражение в зеркалах. Те же картины на стенах, та же мебель, те же тяжелые бархатные портьеры. Наконец он остановился в небольшой, хорошо знакомой ему гостиной.
Весть о его прибытии опередила его. Навстречу шла графиня Висконти. Он низко поклонился и поцеловал протянутую тонкую руку, остро пахнущую ландышем.
Они сели на маленькой кушетке, и перед ними на столике поставили кофе — для него, легкое светлое вино — для нее.
Графиня откровенно рассматривала гостя. Они молчали, вспоминая прошлое, по-своему оценивая друг друга. Он не мог назвать это прошлое любовью, но сердце приятно защемило, когда он увидел словно выточенное из мрамора лицо графини, проницательные серые глаза и полные губы.