— Рада видеть тебя, благородный Ксантипп. Каждым своим посещением ты оказываешь высокую честь нашему дому. У тебя отменный вкус, о, сын мудрейшего Перикла. Как долго ты хочешь побыть с этим, считай, ни кем не тронутым цветком?
— Четыре «времени»[56], почтенная Кидиппа, — ответил Ксантипп, прекрасно осведомленный, на какой промежуток рассчитаны в этом заведении песочные часы.
— На твоем месте я бы побыла с этой девочкой гораздо дольше. Ты, смею заверить, получишь огромное удовольствие.
— Как-нибудь в другой раз. Но я хочу спросить у тебя — сколько?
— Восемь декадрахм.
— Ты сошла с ума!
— Поверь, эта девчонка стоит таких денег.
— Кидиппа, не вешай мне лапшу на уши. Уж кто-кто, а я знаю твоих «нетронутых» девочек. Четыре декадрахмы!
— Я понимаю, о, благородный Ксантипп, что ты имеешь весьма смутное представление о налогах. Еще в начале посейдеона[57]рыночные эдилы объявили, что плата за содержание такого милого дома, как, например, мой, увеличивается на целую треть. А это, между прочим, разоряет меня.
— Я бы не утверждал этого, почтенная Кидиппа. Ладно, пять декадрахм, и ни оболом больше. Это все, что у меня сейчас есть.
Ксантипп говорил правду, и ушлая Кидиппа прекрасно уловила это. Пять декадрахм — это тоже вполне приличная цена, к тому же утренних клиентов, как обычно, раз-два и обчелся, а терять заработок хозяйке порнейона не хотелось.
— Хорошо, — вздохнула Кидиппа. — Уступаю исключительно из уважения к тебе, достойнейший Ксантипп.
«Скорее — из уважения к моему отцу», — мысленно поморщился тот.
«Стафилея» встретила его у входа, на сей раз с миртовой ветвью в руке, которой томно обмахивалась — здесь, внутри, и впрямь было душновато.
— Как тебя зовут, юная красавица? — спросил Ксантипп.
— Эльпиника.
— Откуда ты?
— С Керкиры.[58]
— Ты мне понравилась.
— Ты мне тоже.
— Я рад этому, Эльпиника. Почему ты оказалась здесь?
— Спасаюсь от нищеты. Отец, деревенский лекарь, рано умер, а мать прокормить пять ртов не в силах. Я самая старшая, поэтому рано упорхнула из родного гнезда.
— И над какими местами ты пролетала?
— Два года жила в Милете. Теперь вот в Афинах.
— О, Милет! — воскликнул Ксантипп. — Это прекрасно. Говорят, нигде больше любовь в таком почете, как в Милете.
— Пожалуй, — согласилась Эльпиника. — В этом ремесле, как никто другой, поднаторели разве что еще коринфянки. Что прикажешь подать, мой господин?
Ксантипп уже возлежал на ложе, застланном тонким полотняным покрывалом, под которым удобный упругий матрас.
— Неразбавленного вина. И горсть каленых фисташек.
Эльпиника сама подала ему килик с красным лесбосским. Он сделал глоток, другой, и ему полегчало — Ксантипп тут же налился мужской, алчущей освобождения, силой. Девушка тем временем установила песочные часы, чья сыпучая струйка начала отсчет их утехам. Конечно, Эльпиника даже не догадывалась, а точно знала, что жаждет увидеть сейчас ее любовник на час. Она рывком сдернула с себя ткань, и груди, как выпущенные на волю птицы, качнулись, точно хотели разлететься в разные стороны, но потом вновь сблизились и не упали вниз, а стояли прямо, неуступчиво, глядя на Ксантиппа смугловато-розовыми, в легких пупырышках, очень даже немаленькими окружьями сосков. Нет, эта островная девчонка определенно сводила его с ума своей странной, прелестной диспропорцией между телом и грудью; он подумал, что, если «Стафилее» хватит ума и она сумеет не опуститься до уровня какой-нибудь «Дыры для стока», если не предадится обжорству и беспрестанной выпивке, если найдет какое-нибудь занятие не только для тела, но и для ума, то разорит в пух и прах не одного афинского аристократа или толстосума.
— Подойди ко мне.
Она повиновалась. Он погладил ее большие, вишенно-гладкие груди, вдохнул их млечный запах, потеребил соски, которые предельно округлились, тут же откликнулись встречь ласке мгновенным затвердением; потом правая рука его ушла вниз, отыскав пушистую медь треугольника, стекающего острием вниз.
— Прости, но я очень утомлен. Делай со мной что хочешь и как умеешь.
Она взошла во весь рост на ложе, расставила ноги, касаясь его бедер худыми прекрасными лодыжками и медленно, сопровождая легкими стонами каждый вобранный сантиметр, села на Ксантиппа. Он подумал, что так когда-то в старину лишались девственности юные красавицы, принося ее в жертву каменному фаллосу священной статуи.