– Басмач, барахло проверить? – услужливо спросил еще один.
– Валяй, – разрешил главный.
От группы отделился неприятный тип – низкорослый и щуплый, сопровождавший каждое свое движение противными ужимками и гримасами.
– Ну-ка, миляга, покажи шмоточки, – обратился он к Саруханову и, протянув руку, схватил его сумку.
– Не трогай, не твое, – ответил Саруханов.
– Хавальник закрой, язык выпадет! – рявкнул тип и вдруг противно завизжал: – Басма-ач, он не дае-ет! Он Косого обидеть хочет!
– А мы сейчас с ним по-другому поговорим. – Басмач поднялся с нар, на которых сидел, и оказался человеком очень большого роста и физической силы. Исподлобья глядя на Саруханова, он подошел к нему и что было сил ткнул ладонью в подбородок. Сергей упал, продолжая держать сумку в руках.
– Ах ты жмот! – Косой ткнул Саруханова носком ботинка в ребра. Было безумно больно. Косой нагнулся и теперь уже без всякого сопротивления со стороны Сергея взял у него из рук сумку с вещами.
– Ну что, Басмач, это в общак? – спросил он, вытряхнув содержимое на нары. Шотландский свитер, две пары носков, зубная щетка, паста, другие мелочи.
– Угу, – проворчал Басмач, уже успевший сесть на место. Ясно было, что вещи Саруханова ему безнадежно малы. – Такой дохляк, мне с него навару нет.
– Может, на целкость армяшку проверим? – сказал один.
– Не-е… Ты, Чума, как хочешь, а я черных не люблю, у них верзуха больно мохнатая,
– Ну что, фраер, очко-то играет? – поднялся Чума со своего места.
Саруханова бросило в дрожь. Он почти не сомневался, что эти люди убьют его, должны убить, получили разрешение или даже указание убить. Но если они его сначала опустят… Случилось то самое, о чем он только час назад говорил в кабинете следователя. Вот вам и лазарет.
И Сергей, не размышляя, принял решение. Пусть убивают, сделать из него петуха он не даст. Сначала пусть убьют.
Он, не замечая боли, поднялся на ноги и отошел к двёри. Это была единственная позиция, откуда он мог видеть все, что происходит в камере.
– Не подходи, – прохрипел он.
– Ишь ты недотрога – «не подходи»! – нараспев прогнусавил Косой.– Наша дама из Амстердама! Придется вмазать.
Саруханов молча сверлил его ставшими совершенно черными глазами. Он сжался в комок, готовый броситься на любого, кто подойдет к нему первым. Он знал, что сейчас будет готов на все – будет бить, впиваться в глаза, рвать волосы, бить в пах. Пусть сначала забьют насмерть.
– Ну, фраерок наглеет, будет ему глухой форшмак, – прокомментировал прежде молчавший рыжий парень лет двадцати пяти.
На лицах всех четырех появилось выражение азарта. Глаза, ранее казавшиеся подернутыми пеленой, теперь горели. Стало интересно. Басмач снова поднялся с нар и пошел на Саруханова. Тот не стал дожидаться удара и внезапным выпадом ударил противника в глаз. Басмач только охнул, на скуле показалась кровь.
– Ах так! – заревел он, и его голос был больше похож на рев раненого животного, чем на человеческий. Он навалился на Саруханова и подмял его под себя, так что, казалось, разом хрустнули все кости.
«Конец!» – успел подумать Сергей.
3
Турецкому редко снились сны, а возможно, он их просто не помнил, когда утром вскакивал от резкого звонка будильника, поспешно умывался и бежал туда, куда в этот день было необходимо бежать.
И вот сегодня, когда будильника не было и, значит, можно было спать сколько угодно, ему снились тревожные, беспорядочные сны. Мелькали Президент, Слава Грязнов, Меркулов. Потом почему-то появилась уборщица из Мосгорпрокуратуры. Моисеев наставительно говорил: «Это, Саша, настоящий валютный заговор. Тс-с-с! Слышишь?» Скрипнула дверь, послышалось какое-то шуршание. Турецкий еле втиснулся в какую-то узкую щель и, пригибаясь, стал петлять между деревьями; сзади слышались тяжелые шаги, размеренные, но становившиеся все громче, торжествующий голос хохотал и кричал: «Ага! Попался!» Его догоняли, он убегал, хотя сам не понимал от кого. Этот кто-то становился все ближе… Саша оступился, покатился по косогору, потом земля исчезла, была только черная пустота, в которую он стремительно падал… И вдруг все кончилось. Он был жив, шаги пропали, он лежал на спине где-то на зеленом лугу, и над ним склонилось прекрасное женское лицо. Татьяна. Таня.
– Татьяна. Таня, – прошептал Турецкий.
– Как ты? – послышался знакомый голос.
Турецкий открыл глаза. Он лежал на больничной кровати. Тело ломило, особенно пекло плечо. И над ним действительно склонилось лицо – лицо Татьяны Бурмеевой.
– Это сон? – спросил Турецкий.
– Вряд ли, – ответила Таня. – Мне лично никогда еще не снилась больница.
– Это здорово! – сказал Турецкий. – Нет, не то, что тебе не снилась больница. А то, что ты пришла.
– Мне недалеко было идти, – улыбнулась Таня. – Подняться на один этаж и сделать несколько шагов по коридору. Мы соседи.
Турецкий попытался приподняться на локте, но плечо пронзила такая боль, что он сморщился и опустился обратно на подушку. Таня смотрела на него глазами, полными сострадания. Теперь она совершенно не была похожа на ту холодную и неприступную красавицу, с которой Турецкий говорил несколько дней назад. Она стала иной – мягкой, доброй, отзывчивой. И при этом совершенно не перестала быть красивой, напротив. Турецкому захотелось обнять ее, прижать к себе и не отпускать никогда-никогда.
– Таня, – только и сказал он.
Она протянула руку и нежно коснулась его лица. Он поцеловал кончики ее пальцев.
– Никогда не думала, что следователь может быть таким… – задумчиво проговорила Татьяна.
– Каким? – спросил Саша.
– Таким… как ты.
– Наклонись ко мне, – попросил он.
Она присела на край, и ее лицо склонилось над его лицом, он почувствовал, как на его лоб упали ее густые волосы, и ощутил на губах вкус ее губ.
– Это что такое! – послышался рядом сердитый голос. Татьяна отпрянула, и Турецкий увидел в дверях дежурную медсестру. – Нашли чем заниматься в больнице! Это же военно-полевая хирургия!
Татьяна смущенно смотрела на сестру, а Турецкий почему-то только рассмеялся.
– Именно. Это же не школа благородных девиц и даже не инфекционная больница, – сказал он.
– Ну я пойду, – сказала Таня.
– Приходи еще, – попросил Турецкий, – пожалуйста.
Саруханов, как ни странно, не чувствовал боли, ощущение было такое, как будто пинают, бьют, молотят по мешку с песком, хотя и понимал, что этот мешок – его собственное тело.
Внезапно он упал назад. Опора, на которую навалилась его спина, исчезла. Саруханов вдруг понял, что у него закрыты глаза. Он попытался открыть их, но все заволокло красной пеленой, и он снова закрыл их. Как сквозь вату, он услышал бормотание:
– Ты его мало-мало убивай. Ай, нехорошо!
– Глохни, вертухай, шнифты выбью! – раздался рык Басмача.
– Керим пугать не надо. Керим пуганый, – прозвучал ответ.
Затем Саруханова потянули за ноги, тянули долго, потом он почувствовал, как кто-то брызгает ему в лицо холодной водой. Он снова попытался открыть глаза – красная пелена немного рассеялась. Над ним склонилось лицо тюремщика Керима.
– Живой, – констатировал он. – И куда тебя теперь? Лазарет?
– Не надо в лазарет, – прохрипел Саруханов, – там все равно прибьют.
– Кто прибьет? – спросил Керим.
– Кому надо, тот и прибьет. Говорил я следователю.
– Ай-яй, – пробормотал Керим, – лазарет тебя надо, а нельзя. Старый камера тебя посажу, там никого. Будешь лежать, не помрешь?
– Постараюсь.
– Только тихо-тихо ходить надо, – предупредил Керим. – Молчать. Чтобы сам своих шагов не слышал. Пусть думают, что ты умер.
Идти, к счастью, было недалеко. Керим открыл дверь, и Саруханов оказался в своей одиночке, той самой, которую оставил совсем недавно. Какой родной и спокойной она ему показалась!
Он лег на койку. Теперь все тело начало болеть. Шок прошел. Было очень больно, причем не снаружи, а где-то внутри. «Отбили, сволочи, все нутро. Умру, наверно, – спокойно подумал Саруханов. – Но зато я им не дался».