Тимофеев как-то странно поджал губы, скукожился и ответил:
– Кто ж его знает, кому он проиграл. Много у нас на плотине было разного народу.
«Ах, вот оно что, – мелькнуло в голове у Турецкого. – Тебе самому-то и проиграл. Значит, не так уж ты и не виновен в смерти Веры Семиной».
– А этот? – спросил он, указывая на Леху Шилова. – Меня больше всего интересует вот этот.
– А вы не дурак, гражданин следователь, – усмехнулся Тимофеев. – Этот у них самый главный и есть. Где он сейчас, не знаю, врать не буду. Но сильный человек, ох сильный. Его пуще других берегись, он на все способен. Где он есть, не знаю, но где-то быть должен. И наверняка большими делами ворочает. И где-то от них недалеко, ведь они одна шайка-лейка. Он ведь Пупку-то братан двоюродный.
Тимофеев снова взял в руки снимок:
– Так по фотке-то этой его, поди, не узнаешь. Я вот и Пупотю бы, наверно, не признал, такой он теперь стал мордатый. Я-то его за эти годы видел несколько раз, потому понимаю, какой он теперь. Раньше он особенно глаза-то не мозолил, особенно когда в ГэБэ состоял, а теперь-то он так осмелел, что иной раз в телевизоре мелькает, ничего не боится.
– Да, Вячеслав Михайлович, – покачал головой Турецкий, – задали вы мне загадку.
– Это не загадка, – зло усмехнулся Тимофеев. – А раз вам нужна загадка, так вот, слушайте: что делать, если преступления не совершал, ни за что десять лет по лагерям оттрубил, здоровье все потерял, и все ни за что! Что тут поделаешь, а? Что скажете?
– Не знаю, Вячеслав Михайлович, что вам и сказать, – честно ответил Турецкий, – дело было давно, скоро сорок лет. Если и были какие улики против Корсунского и Шилова, то их давно уже нет. Вы настаиваете на пересмотре дела в порядке надзора?
– Да Бог с тобой, Александр, как, бишь, тебя по батюшке, какой пересмотр дела? Какой надзор? И судимость за давностью снята. Что это сейчас в моей жизни поменяет? Ничего не поменяет! Как живу, таким макаром уж и помру, немного осталось. А только злоба у меня внутри все кипит, не остынет. Как бы отомстить тому душегубу.
Тимофеев сжал губы, и в его узких глазах полыхнула настоящая животная ненависть. Турецкий подумал, что ему не хотелось бы, чтобы его кто-нибудь ТАК ненавидел.
– Кого вы имеете в виду? – спросил Турецкий. Ответа не последовало, и Саша продолжил: – Собственно, вы уже многое сделали для того, чтобы их разоблачить.
– Это не то! – процедил сквозь зубы Тимофеев. – Это что! Вы их культурненько прижмете, а они отвертятся, вот увидите. Слишком уж большую силу они получили. Да что вы думаете, они самим Президентом вертят как хотят. – Он снова усмехнулся и посмотрел на Турецкого в упор. От этого немигающего взгляда Саше стало не по себе. – Вы что думаете, сидит этот пентюх в своей вонючей хибаре и о делах государственных рассуждает? Что он там понимать может? Может, представьте себе, гражданин следователь. Я давно за этой парочкой слежу. Если знать, кто они такие, многое понятным становится.
Турецкий напряженно молчал, не прерывая собеседника, но и не соглашаясь с ним. Он ждал, что еще скажет этот странный человек.
– Вы их культурненько в «Матросскую тишину» – и то, если вам пофартит. Ну, посидят годик, отдохнут. Как теперь при вашей демократии положено: ужин из ресторана будут заказывать, тут тебе и телефон, и цветной телевизор. А потом или амнистия, или «за отсутствием состава». Нет уж, будь моя воля, они бы баланду из параши хлебали. – Тимофеев замолчал, но с полминуты глаза его и все лицо, сжимавшиеся кулаки продолжали приговор. Чуть успокоившись, он продолжил: – Уж я бы нашел, я бы придумал такие пытки, которые им и не снились. И главное, чтобы ОН попался, я бы его покромсал, я бы убил его, но сначала он припомнил бы тот день. И умылся бы слезами. Он бы молил меня о пощаде, но я бы его не пощадил…
Турецкий подумал, что скромный сторож с молочного завода мог бы при других обстоятельствах вырасти в первосортного офицера внутренних войск, дослужиться до начальника лагеря, заработал бы за служебное рвение орден Трудового Красного Знамени, никак не меньше. Может, и Героя соцтруда. У такого бы все план перевыполняли.
Постепенно речи Тимофеева становились все более бессвязными, напоминая больше бред больного или безумца, чем речь нормального человека. Турецкий понял, что никакой новой информации он здесь не получит, и решил, что нора идти.
Он поднялся:
– Ну что же, Вячеслав Михайлович, – большое вам спасибо. Вы мне сообщили очень ценную информацию.
Он выбрался из-за стола, перешагнул через разбросанные по полу грязные предметы, назначения которых он не знал и не хотел знать, и направился к двери. Он бы побежал, так ему хотелось поскорее вырваться из этой вонючей берлоги, но сдерживал шаг, стараясь не выдавать отвращения, которое вызывали в нем и сам хозяин, и его жилище.
Видя, что гость уходит, а к Попердяке гости приходили нечасто, тот поспешил за Турецким. К тому же Саша был не просто гость, а первый, в сущности, человек, с которым Тимофеев мог обсудить главное горе и главную страсть своей жизни – жажду отомстить обидчикам, из которых Скронц и Пупок занимали только второе место, первое же держал он – Леха Алай, он же Алексей Шилов.
И теперь в лице этого следователя в его дом вдруг постучалась судьба. Он понял, что сможет наконец отомстить, пусть не так, как мечтал годами, лежа на нарах, искусанный клопами, как представлял себе, когда пилил лес электропилой, когда кормил комаров в Заполярье. Пусть не сбудется то, чего он хотел, и все же очень хотелось, чтобы Леха взгремел сам. Пусть бы даже «культурненько в тюрьму», но чтобы схлопотал вышку или хотя бы на всю катушку – пятнадцать.
– Александр, как вас, – задыхаясь, он бросился вслед уходящему Турецкому.
– Борисович, – ответил тот.
– Александр Борисыч! Куда вы торопитесь, посидим, поговорим. Душу вы мне растравили… Я вот сейчас молочка можайского, – нашелся хозяин. Откуда-то – Турецкому показалось, чуть ли не из-за пазухи, – появился обгрызенный сальный стакан.
– Нет-нет! Я молоко не люблю, – поспешно отреагировал Турецкий, а про себя подумал: «Интересно, если бы было очень надо, одолел бы я 200 граммов этого молочка или все-таки вырвало бы?»
– Александр Борисыч, ты мне вот что скажи, тебя как в Москве найти-то? А то вдруг я по своим каналам узнаю чего. У меня ведь свои канальчики-то остались кое-какие.
– Сейчас я напишу вам мой телефон в Мосгорпрокуратуре, а если меня там не найдете, можно звонить начальнику МУРа Романовой.
– Баба? – с недоверием покачал головой Тимофеев,– Хотя о ней я слыхал, вроде бой-баба. Ладно, понял.
– Так что, если что-то узнаете, это будет большая помощь.
– Тогда просьбица у меня. – Тимофеев смотрел на Турецкого странно, как-то хитро и просительно в одно и то же время, и это казалось почему-то ужасно противным.
– Пересмотр дела? – спросил Турецкий.
– Да нет, какой там пересмотр, – махнул рукой Тимофеев. – Это и не старайтесь, не получится. Что ж, разве я не понимаю, в какой мы стране живем. Нет, когда будете брать его, Леху то есть, вы ему только одно слово скажите: «Попердяку помнишь, бля?» Ну даже и без «бля», если вам должность не позволяет. Посмотрите ему в глаза и спросите: «Помнишь Попердяку, сука?» Обещаете?
Турецкий заколебался.
– Гражданин следователь, я ведь только за это и стараюсь.
– Хорошо, только без «суки».
– Пусть без «суки», – махнул рукой Тимофеев, – но только чтоб он знал, что я его сдал.
2
– Александра Ивановна, снова Князев на проводе, – вошла в кабинет секретарша Романовой Любочка и вдруг, не сдержавшись, расхохоталась.
– Что, неужели анекдоты рассказывали? – поинтересовалась Романова.
– Да нет, там просто один такой есть юморной, что ни скажет – обхохочешься.
– Да уж действительно обхохочешься, – проворчала Романова, которой давно уже было не до смеха. – Ладно, что там у них?
– В двух словах – всех задержали. Пока они в Князеве в изоляторе, интересовались, что с ними делать.