Когда Лала зашла в соколятню, там стояла могильная тишина, птицы понуро горбились на шестах, а бледный Шойду сидел на земле возле перевернутого и разоренного гнезда Эржи. Он держал свою любимицу в руках, качая, как младенца, а рядом валялись растерзанные тела трех соколов.
– Что… произошло?
Лала спросила так тихо, что сама себя не услышала, но Шойду ответил:
– Драка. Бывает. Но на этот раз все птицы молчали, и никто не успел их разнять. Это очень странно.
– Ей нужна помощь?
– Нет. Эржи боец, она цела. Только вот птенцов от нее я не смогу получить еще год.
Лала наклонилась над гнездом. Четыре сизых яйца были расколоты, и в трещинах виднелся мокрый слипшийся пух почти оформившихся птенцов. Им оставалось несколько дней. Повинуясь необъяснимому порыву, Лала коснулась одного яйца, и зародыш внутри шевельнулся.
– Живой! – с надеждой воскликнула она.
– Ну и что? – бесцветным голосом ответил Шойду. – Соколы не высиживают битые яйца. Это бессмысленно.
– А если попробовать без соколов?
– Сестра Лала, я понимаю твою жалость и ценю. Но в этом мире нет места слабым и недоразвитым. Позови слуг, пожалуйста. Пусть приберутся.
Шойду тяжело поднялся и вышел с Эржи на руках. А Лала все смотрела на затихающие судорожные движения внутри разбитого яйца как завороженная. Потом осторожно взяла его вместе с горстью подстилки и отнесла к себе.
Что делать, она не представляла, но бросить зародыш не могла. Она отправила слуг убираться и кормить птиц, а сама набрала куриных яиц и закрылась в комнате. Сработает ли ее хитрость? Обманывать жизнь она еще не пробовала. Трубкой для питья она набрала белок из разбитых куриных яиц и осторожно выдула в соколиное. Потом попыталась соединить осколки с помощью душистой смолы, которой затягивают резаные раны. Оставалось самое сложное – найти наседку. С собой таскать яйцо Лала не могла, но и оставлять в комнате не хотела. И тут взгляд ее упал на Тика, свернувшегося на своем любимом месте. Конечно, ничего из этого не выйдет, она прекрасно понимала, но отчаянно хотела ошибиться.
– Тик. – Она легко потормошила анука, и тот недовольно поднял голову. – Ты можешь совершить самое доброе дело своей жизни. Это несложно. Просто лежи так и не раскаляйся. Всего несколько дней.
Она положила внутри змеиного кольца подстилку и когда убедилась, что анук не собирается сбегать, аккуратно поместила в центр склеенное яйцо.
– Ты, возможно, не все мои слова понимаешь, я так и не знаю, что у тебя в голове. Но пожалуйста, не дай ему умереть. Может, именно про это был мой сон.
Змеиный язык легко и быстро ощупал яйцо, а в рубиновых глазах на мгновение Лала увидела вполне человеческое понимание. Тик опустил голову и замер.
Неделю Лала не трогала яйцо. Она привозила Тику мелких ящериц из пустыни, чтобы тот не вздумал отправиться на поиски еды, и поражалась, с какой ответственностью змеиный подросток относится к своим необычным обязанностям. Шойду она ничего не сказала, да он и не спрашивал. Мастер-соколятник всегда очень переживал, когда с птицами случалась беда. А тут кроме погибшего выводка Эржи он потерял трех соколиц и одного работника.
Узнав, кто из слуг неплотно закрыл проход через сеть к гнездам, Шойду побеседовал с Согласователями смертей и отвел в Пустыню несчастного ротозея. Все прочие слуги ходили подавленные, и никому не было дела до перемен в поведении Лалы. А она стала жить в два раза быстрее. Долгие вечерние поездки на охоту сократились, размеренная поступь дрома осталась в прошлом – теперь Лала гоняла Снега, как почтовую лошадь в Заморье. Все освободившееся время она переписывала Книгу Сновидений и вообще перестала спать. Когда Мастер Ашгар потребовал вернуть Книгу, Шойду передоговорился на неделю, но дольше тянуть было нельзя. Поэтому Лала вспомнила все рецепты бессонных снадобий и превратилась в неутомимого писца.
На исходе недели даже самые сильные снадобья перестали ей помогать. Дважды она чуть не свалилась со Снега по пути в пустыню и один раз забыла наловить ящериц. Пришлось предложить Тику кусочек плоти пескоройки, чему он обрадовался. Последние страницы Лала списывала, качаясь между сном и явью, как неопытный канатоходец. И в то мгновение, когда она выводила последнюю строку, усталость победила, и тьма клубами дыма заполнила ее разум.
Вместе с этим дымом явилось солнце. Необычного малинового оттенка, оно было намного больше настоящего светила. А еще на него можно было смотреть не щурясь. Только солнце, ничего больше, будто оно одно во всем мироздании. Малиновый свет, казалось, вползал в голову Лалы через зрачки, там уютно мостился, как кошка в корзине, и вытеснял все тревоги. Легкий шепот, запутавшийся в этом текучем свете, настойчиво повторял одно и то же: «Не отдавай… Не отдавай… Не отдавай!» Лале было так хорошо, что она ленилась спросить, о чем шелестит малиновое солнце. А потом она услышала писк. Пронзительный, требовательный и совсем не подходящий к величественной картине. Солнце исчезло, писк остался.