На этот раз в зале подавленно молчали, и тогда Альзвенг вернулся, как он выразился, к основному.
- Принцип действия транссюдативного аппарата для людей двадцать первого века остается загадкой, - сказал он. - И до тех пор, пока человечество не возьмет под контроль этот аппарат, оно ни в чем не может быть уверенным - почва веков колеблется под его ногами... Но, - прибавил Альзвенг с неожиданным пафосом, - как ни тяжела сложившаяся обстановка, она ставит человечество двадцать первого века, как никогда, близко лицом к лицу с фундаментальнейшей проблемой - проблемой времени.
Впрочем, последнее Поль уже помнил смутно.
- Дезертир! - твердил он, бредя по коридору.
"А вы могли бы полюбить убийцу?" - слышал он голос Магды, но этот голос перекрывал другой, исступленно-хриплый: "Паршивая курица! Трус! Будь ты проклят! Хуже убийцы!" Существуем ли мы?
Последующие дни, однако, смягчили впечатление от речи Альзвенга.
Это были дни ознакомительных экскурсий, дни демонстрации изменений, которые произошли в двадцать первом веке с исчезновением переселенцев в прошлом. С некоторой гордостью люди будущего объяснили, что оказалось очень трудно установить, что именно и как изменилось в мире с перемещением во времени переселенцев, так как изменениям сопутствует почти полное забвение того, что было до них. Однако двум очень упорным ученым удался опыт с восстановлением памяти уничтоженного прошлого, и это возвратило человечеству контроль над утраченным временем.
- Ну, что я вам говорил, - шептал пожилой переселенец. - Они сами ничего не помнят, ничего не знают, и кто поручится, что два "упорных ученых" не жулики просто-напросто?
Переселенцев доставили в лес. В обыкновенный лес. Но до их перемещения, сказали им, на этом месте расстилалась степь.
Лес шумел, и под ногами лежал ссохшийся прошлогодний лист, и по тому, как пружинил этот лиственный настил, по тому, как темным холодком тянуло из низин, было понятно, что не один год и не одно десятилетие стоит здесь, осыпая осенью листья, лес.
- Не так уж плохо, - пробормотал рядом с Полем толстяк редактор. Если действительно здесь была степь... Такой лес... Они бы должны в ножки нам кланяться.
Проходивший мимо лесник поздоровался. Он поглядывал на экскурсию со сдержанным любопытством. Разговорились, и лесник рассказал, что живут они в лесу уже давно и лес стоит здесь испокон веков.
- Уж не дурачат ли нас? - снова пробормотал рядом с Хорди толстяк.
Но Поль не мог избавиться от ощущения, что лесник при всей его естественности чем-то неуловимо отличается от тех людей будущего, которых видел Хорди до этого. Странное чувство реальности и в то же время призрачности окружающего не покидало его. Да и все вокруг, даже толстяк редактор, подозревавший розыгрыш, ступали осторожно, словно опасаясь, не расступится ли сию минуту под ними земля.
- Черт возьми! - сказал стоявший за спиной Поля. - Того и гляди, кому-нибудь из бывших моих современников захочется прогуляться в будущее, и этот лес, а заодно и мы, снова станет ничем!
Испуганный человек так сильно вздрогнул, что Поль невольно улыбнулся, хотя и ему не было весело.
...Их привезли на берег моря. Еще недавно море было живым, на дамбах высились громадные синтетические заводы.
Сейчас перед эмигрантами расстилался пустынный берег с какими-то металлическими конструкциями вдали. Раза два к ним приближался человек в скафандре, требуя, чтобы они ушли с критической территории. Сколько охватывал глаз, море было покрыто черной, дурно пахнущей пленкой.
В газете, которую позволили издавать переселенцам, появилась скандальная статья некоего Штефека: "Существуем ли мы, переселенцы во времени?" "Если двадцать первый век существовал и до нас, - писал Штефек, до нашего переселения, а это, по-видимому, так, если нам было куда переселиться, то, следовательно, есть уже и двадцать второй, и двадцать третий, и, во что еще труднее поверить, имеются уже и следующая минута и следующий час.
А раз это так, мы только призрачно наделены свободой что-то делать так или иначе, потому что все, что будет, уже есть.
Но этому выводу явно противоречат изменения и разрушения, вызванные нашим переселением. Эти разрушения с несомненностью свидетельствуют о том, что, изменив свою судьбу, изменив свою жизнь, мы изменили будущее. Но если мы ежечасно творим и меняем будущее, то не может оно существовать одновременно с прошлым и даже раньше его. Тогда невозможно и наше переселение, и мы сами, переселенцы во времени. Итак, существуем ли мы или мы фикция?" В полемике по статье Штефека принял участие сам редактор. В колком ответе "Много нелепостей из ничего" он развивал мысль, что никакого парадокса, усмотренного Штефеком, не существует, время течет своим чередом, переселенцы же во времени были просто законсервированы все эти сто лет.
На это Штефек ядовито заметил, что консервы все-таки занимают некоторое место, особенно если законсервирована танин особа, как уважаемый оппонент. "Однако, - продолжал Штифек, - наши законсервированные тела не были нигде и никем обнаружены в течение ста лет, а появились внезапно, уничтожив в момент, предшествовавший воплощению, то, что существовало до нас или, вернее, быть может, сказать, после нас".
И в ответ на это появилась, наконец, статья никому не известного Чу Иня, который утверждал, что до сих пор действительно существовали одновременно прошлое и будущее, поскольку в мире господствовала фатальная предопределенность и однозначность, транссюдативный же аппарат - не что иное, как бунт вольнолюбивого дьявола против властного и ограниченного бога, раз и навсегда определившего мир, бунт, уничтожающий фатальность. Но уж эта статья была явно "вне добра и зла".
Самоубийство
Разгоревшаяся полемика очень отвлекла внимание переселенцев от непосредственных тягостных впечатлений, выносимых из ежедневных поездок. Перенесенная в область идей, вся эта история с переселением теряла некоторую долю остроты.
Кто-то даже сочинил забавную песенку "Если мы существуем...", и какое-то время современники Хорди, настроившись на игривый лад, всюду ее напевали, с удовольствием диктуя слова тем, кто еще не знал. Потомки тоже как будто исчерпали темы для экскурсий, и многим переселенцам казалось, что самое страшное уже позади. Даже Поль почувствовал прилив энергии и пытался как мог развлечь Магду.
Он показывал ей в лицах, как всего пугается переселенец озабоченный, как все находит забавным переселенец беззаботный, как беспокоится о повышении тиража редактор-толстяк и как требует научной литературы профессор Дойс. Поль даже изобразил Альзвенга, который, вооружившись лупой, рассматривает приколотого булавкой к листу бумаги худосочного переселенца. Под рисунком была подпись: "Фундаментальнейшая проблема".
Магда тихонько смеялась, прикрывая лицо узенькими ладонями. Меж пальцев на Хорди поблескивали благодарные глаза, и у Поля сжималось сердце от жалости и любви к этой растерянной девочке, благодарной ему даже за такую малость.
Чтобы ее насмешить, он готов был на что угодно. Как-то он даже изобразил, встав на четвереньки, лошадь, по ошибке перемещенную во времени. Поль вставал "на дыбы", падал на "передние ноги" и тут же визжал, то изображая панический ужас горожанки двадцать первого века, то ответный испуг нервной лошади.
Магда смеялась до слез, но вдруг обиделась:
- Вы меня считаете ребенком!
И отвернулась к окну, а когда он подошел к ней, готовый просить прощения, тихо спросила:
- Разве это весело - то, что вы рассказываете? Я смеюсь просто потому, что устала мучиться. Мне страшно, вы понимаете, Поль?
- Ничего, ничего, - бормотал, подавленный, Хорди. - Этот мир, может быть, не очень надежен, но зато в нем коечто от нас зависит, теперь-то мы это знаем. Это неплохо - знать, что кое-что от нас зависпт.