— Хейзел Грейс, — крикнул мне Гас. — Сними это, чтобы Айзек увидел фото, когда изобретут роботизированные глаза.
Я подтянула себя вверх, так что теперь я сидела на спущенном стекле, опираясь локтями на крышу машины, и сняла все на свой телефон: Августа, незажженную сигарету у него во рту, его обалденную кривоватую улыбку, почти пустую розовую грохотку с яйцами, которую он держал над головой. Его другая рука лежит на плечах Айзека, чьи темные очки повернуты не совсем в сторону камеры. За ними яичные желтки стекают по заднему стеклу и бамперу зеленого Понтиака. А за всем этим открывающаяся дверь.
— Что, — спросила женщина средних лет через секунду после того, как я сделала фото, — черт возьми… — и потом замолчала.
— Мэм, — сказал Август, кивая ей, — машина вашей дочери только что была заслуженно забросана яйцами слепым человеком. Пожалуйста, закройте дверь и вернитесь обратно в дом, или мы вынуждены будем позвонить в полицию. — Через секундное колебание мама Моники закрыла дверь и исчезла. Айзек быстро бросил последние три яйца одно за другим, и затем Гас проводил его обратно в машину.
— Видишь, Айзек, если ты просто заберешь — мы подходим к бортику — у них чувство законности, если ты перевернешь его с ног на голову так, чтобы они чувствовали себя преступниками за то, что смотрят — еще пару шагов, — как их машину забрасывают яйцами, они смутятся, испугаются и забеспокоятся, и просто вернутся к своим — ты найдешь дверную ручку прямо перед собой — тихим и безнадежным жизням. — Гас обошел машину и устроился на переднем сиденье. Двери закрылись, и я с ревом стартанула, проехав добрую сотню метров, пока не поняла, что направлялась в тупиковую улицу. Я развернулась и быстро пронеслась мимо дома Моники.
Я не сделала больше ни одной его фотографии.
Глава пятнадцатая
Через пару дней, дома у Гаса, его родители, и мои родители, и Гас, и я, все уместились за обеденным столом, вкушая фаршированные перцы за скатертью, которой, согласно папе Гаса, последний раз пользовались в прошлом веке.
Мой папа: «Эмили, это ризотто…»
Моя мама: «Оно великолепно».
Мама Гаса: «О, спасибо. Я буду рада дать вам рецепт».
Гас, пережевывая кусок: «Знаете, основной вкус, который я ощущаю, совсем не Оранжи».
Я: «Отличное замечание, Гас. Эта еда, хотя и аппетитная, на вкус совсем не Оранжи».
Моя мама: «Хейзел».
Гас: «На вкус как…»
Я: «Еда».
Гас: «Да, точно. На вкус как еда, отлично приготовленная. Но она не похожа на, как бы мне деликатно выразиться…?»
Я: «Она не похожа на то, как будто бы Сам Бог приготовил рай в серии из пяти блюд, которые поданы тебе в сопровождении нескольких светящихся шаров ферментированной, пузырящейся плазмы, пока настоящие и образные цветочные лепестки качаются на поверхности канала, возле которого стоит твой столик».
Гас: «Отлично сказано».
Папа Гаса: «Наши дети — странные».
Мой папа: «Отлично сказано».
Через неделю после этого обеда Гас попал в отделение скорой помощи с болью в груди, и его оставили на ночь, так что на следующее утро я поехала в Мемориал и навестила его на четвертом этаже. Я не была в Мемориале с тех пор, как навещала Айзека. Тут не было клоунски ярких крашеных стен или картинок с собачками за рулем автомобилей, которые можно было увидеть в детской больнице, но абсолютная стерильность этого места заставила меня почувствовать ностальгию по счастливой детской херне, к которой я привыкла. Мемориал был таким утилитарным. Это был склад. Прематорий.
Когда двери лифта открылись на четвертом этаже, я увидела маму Гаса, меряющую шагами комнату ожидания, с телефоном у уха. Она быстро повесила трубку, обняла меня и предложила взять мою тележку.
— Я в порядке, — сказала я. — Как Гас?
— У него была трудная ночь, Хейзел, — сказала она. — Его сердцу слишком тяжело. Ему нужно сократить активность. Будет сидеть в инвалидном кресле, когда выйдет. Ему назначили какой-то новый препарат, который лучше будет справляться с болью. Его сестры только что вошли.
— Хорошо, — сказала я. Могу я его увидеть?
Она положила мне на плечи руку и сжала меня. Это было неуютно.
— Ты знаешь, что мы любим тебя, Хейзел, но сейчас нам нужно быть семьей. Гас согласился с этим. Хорошо?
— Хорошо, — сказала я.
— Я скажу ему, что ты заходила.
— Хорошо, — сказала я. — Думаю, я просто почитаю здесь немного.
Она пошла дальше по коридору, туда, где он лежал. Я ее понимала, но я все еще скучала по нему, все еще думала, что я могу упустить последний шанс увидеть его, попрощаться или что-то вроде того. Комната ожидания была вся покрыта коричневым ковром и заполнена коричневыми тканевыми креслами. Минуту я сидела в кресле для двоих, держа тележку с кислородом одной ногой. На мне были конверсы и моя футболка Ceci n’est pas une pipe, та же одежда, которую я надела две недели назад поздним вечером Диаграмм, и он этого не увидит. Я начала пролистывать фотографии на телефоне, обратный отсчет последних нескольких месяцев, начиная со снимка с ним и Айзеком у дома Моники и заканчивая первой фотографией Августа, которую я сделала по пути на Клевые кости. Казалось, будто это было вечность назад, будто у нас было это краткое, но все еще бесконечное навсегда. Некоторые бесконечности больше, чем другие.
★★★
Две недели спустя я везла Гаса на кресле-каталке через парк по направлению к Клевым костям, у него на коленях лежали целая бутылка очень дорогого шампанского и мой кислородный баллон. Шампанское пожертвовал один из докторов Гаса — он вообще такой человек, который вдохновляет докторов отдавать их лучшие бутылки с шампанским детям. Мы сели, Гас на каталке, я на сырой траве, так близко к Клевым костям, как мы могли с ним в его кресле. Я показала на детей, подстрекающих друг друга пропрыгать от грудной клетки до плеча, и Гас ответил так тихо, чтобы через их шум услышала только я:
— В прошлый раз я представлял себя ребенком. В этот — скелетом.
Мы пили из бумажных стаканчиков с Винни Пухом.
Глава шестнадцатая
Типичный день с Гасом на поздней стадии:
Я заехала к нему домой около полудня, после того, как он съел и вытошнил завтрак. Он встретил меня у двери в своем инвалидном кресле, уже не прекрасный мускулистый парень, который пялился на меня в Группе поддержки, но все еще кривовато улыбающийся, все еще курящий свою незажженную сигарету, голубые глаза яркие и живые.
Мы съели ланч с его родителями за обеденным столом. Сендвичи с арахисовым маслом и джемом и вчерашняя спаржа. Гас не ел. Я спросила, как он себя чувствует.
— Превосходно, — сказал он. — А ты?
— Хорошо. Что делал вчера вечером?
— Я много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но я все время безумно устаю.
— Ты можешь просто рассказать его мне, — сказала я.
— Ну, я остановился на своем до-Ван Хаутенском анализе Голландца с тюльпанами: не мошенник, но и не такой богатый, как заставляет поверить.
— А что насчет мамы Анны?
— Здесь у меня еще нет конкретного мнения. Терпение, кузнечик, — улыбнулся Гас. Его родители сидели тихо, смотря на него, никогда не отворачиваясь, будто они просто хотели насладиться Шоу Августа Уотерса, пока он еще был в городе. — Иногда я мечтаю, что напишу мемуары. Мемуары были бы просто способом сохранить меня в сердцах и памяти моей обожаемой публики.
— Зачем тебе нужна обожаемая публика, когда у тебя есть я? — задала я вопрос.
— Хейзел Грейс, когда ты так очаровательна и физически привлекательна, как я, то тебе достаточно легко завоевать людей, которых ты встречаешь. Но заставить незнакомцев любить тебя… вот это задача.
Я закатила глаза.
После ланча мы вышли на задний двор. У него все еще было достаточно сил, чтобы самому толкать кресло и тянуть миниатюрные колесики, чтобы переехать через порог входной двери. Все еще атлетичный, несмотря ни на что, благословленный равновесием и быстрыми рефлексами, которые не смогли победить даже обильные наркотики.