— У тебя всегда были такие красивые глаза. — Он слегка кивнул.
Один из мужей положил руку на его плечо и сказал:
— Как тебе на свежем воздухе? — Гас пожал плечами.
— Хочешь лекарство? — спросила его мама, присоединяясь к кругу присевших возле него. Я отошла на шаг назад, смотря на племянников, прорвавшихся через клумбу на клочок травы на заднем дворе. Они мгновенно начали игру, которая включала бросание друг друга на землю.
— Дети! — почти закричала Джули. — Я могу только надеяться, — сказала она, поворачиваясь к Гасу, — что они вырастут в думающих, интеллектуальных молодых людей, одним из которых ты стал.
Я подавила в себе желание изобразить, что меня тошнит.
— Он не такой уж и умный, — сказала я Джули.
— Она права. Просто обычно по-настоящему красивые люди тупые, так что я превосхожу все ожидания.
— Точно, в основном это его сексуальность, — сказала я.
— Она может быть ослепительной, — сказал он.
— Она даже ослепила нашего друга Айзека, — скаала я.
— Это ужасная трагедия. Но могу ли я справиться с собственной убийственной красотой?
— Не можешь.
— Это прекрасное лицо — мое бремя.
— Не говоря уже о твоем теле.
— Серьезно, даже не напоминай мне о моей идеальной форме. Ты не хочешь видеть меня обнаженным, Дейв. Хейзел Грейс чуть не задохнулась, когда это увидела, — сказал он, кивая в сторону кислородного баллона.
— Ладно, хватит, — сказал папа Гаса, а потом вдруг из ниоткуда положил руку мне на плечо, поцеловал мои волосы и прошептал: «Я каждый день благодарю за тебя Господа, дитя».
В общем, это был последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.
Глава двадцатая
Одним из наименее хреновых сборищ для детей с раком была конвенция Последний хороший день, где жертва рака обнаруживает на несколько часов, что непрерывный уклон внезапно распрямился, что боль на какое-то время становится выносимой. Проблема, конечно, заключается в том, что невозможно никак узнать, что твой последний хороший день — Последний хороший день. До самого конца это просто еще один хороший день.
Я сделала себе выходной от посещения Августа, потому что сама не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. Это был ленивый день, и когда Август позвонил около пяти вечера, я уже была прицеплена к БИПАПу, который мы перетащили в гостиную, чтобы я могла смотреть телик с мамой и папой.
«Привет, Август», — сказала я.
Он ответил голосом, в который я влюбилась:
«Добрый вечер, Хейзел Грейс. Как думаешь, ты сможешь быть в Буквальном сердце Иисуса около восьми вечера?»
«Эээ, да?»
«Отлично. Также, если тебе не сложно, подготовь, пожалуйста, прощальную речь».
«Хм», — сказала я.
«Я люблю тебя», — сказал он.
«И я тебя», — ответила я. Затем телефон отключился.
— Ээм, — сказала я. — Мне нужно пойти в Группу поддержки в восемь. Экстренное собрание.
Мама отключила звук телевизора.
— Все в порядке?
Я секунду смотрела на нее, приподняв брови.
— Полагаю, это риторический вопрос.
— Но почему…
— Потому что я зачем-то нужна Гасу. Все нормально. Я поведу. — Я повозилась с БИПАПом, чтобы мама помогла мне его отключить, но она не стала.
— Хейзел, — сказала она, — мы с папой считаем, что мы едва ли видим тебя последнее время.
— Особенно те из нас, кто работает всю неделю, — сказал папа.
— Я нужна ему, — сказала я, наконец отключив БИПАП самостоятельно.
— Нам ты тоже нужна, детка, — сказал папа. Он взял меня за руку, будто я была двухлетним ребенком, готовым рвануть на улицу, и крепко обхватил запястье.
— Ну, так подхвати неизлечимую болезнь, пап, и я буду больше оставаться дома.
— Хейзел, — сказала мама.
— Это ты не хотела, чтобы я была домоседкой, — сказала я ей. Папа все еще не отпускал мою руку. — А теперь ты хочешь, чтобы он поскорее умер, чтобы я снова оказалась привязана к этому месту и позволила тебе обо мне заботиться, как было всегда. Но мне это не нужно, мам. Ты не нужна мне так, как раньше. Это тебе нужно начать жить.
— Хейзел! — сказал папа, сильнее сжимая мою руку. — Извинись перед матерью.
Я дернула руку, но он не отпускал, а я не могла вставить канюлю одной рукой. Я была в ярости. Все, чего я хотела, это старой доброй Подростковой забастовки, когда я с топотом вылетаю из комнаты, и хлопаю дверью в спальне, и включаю The Hectic Glow, и яростно пишу прощальную речь. Но я не могла так сделать, потому что, черт возьми, я дышать не могла.
— Канюля, — всхлипнула я. — Мне нужна канюля.
Папа мгновенно отпустил меня и бросился подсоединять к кислороду. Я видела вину в его глазах, но он все еще злился.
— Хейзел, извинись перед матерью.
— Ладно, прости меня, просто дай мне туда пойти.
Они ничего не сказали. Мама просто сидела, сложив руки и не смотря на меня. Через какое-то время я встала и пошла в свою комнату, чтобы написать об Августе.
И мама, и папа несколько раз пытались стучать в дверь и все такое, но я просто говорила им, что занимаюсь важным делом. Прошла целая вечность, прежде чем я поняла, что же я хочу сказать, и даже тогда я не была этим вполне довольна. Перед тем, как я технически закончила, я заметила, что на часах 19:40, а это значило, что я опоздаю, даже если не буду переодеваться, так что я осталась в голубых хлопковых пижамных штанах, тапочках и баскетбольной футболке Гаса.
Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но папа сказал:
— Ты не можешь выйти из дома без разрешения.
— Господи, папа. Он хотел, что я написала для него прощальную речь, понимаешь? Я буду дома каждый. Чертов. Вечер. Начиная с сегодняшнего дня, ладно? — Это наконец их заткнуло.
Я потратила всю дорогу, чтобы успокоиться по поводу родителей. Я заехала за церковь и припарковалась на полукруглом подъезде, за машиной Августа. Задняя дверь церкви была открыта и прижата камнем размером с кулак. Зайдя вовнутрь, я рассмотрела возможность спуститься по ступеням, но решила подождать старый скрипящий лифт.
Когда двери лифта скользнули в стороны, я оказалась в комнате Группы поддержки с обычным кругом стульев. Но теперь я видела только Гаса в кресле-каталке, худого, как упырь. Он смотрел на меня из центра круга. Он ждал, пока откроются двери лифта.
— Хейзел Грейс, — сказал он, — ты восхитительно выглядишь.
— Да, я знаю.
Я услышала шарканье из темного угла комнаты. Айзек стоял за маленькой деревянной кафедрой, опираясь на нее.
— Хочешь сесть? — спросила я его.
— Нет, я готовлюсь произнести речь. Ты опоздала.
— Ты… эмм… что?
Гас показал рукой, чтобы я села. Я вытащила стул на центр круга рядом с ним, когда он повернул кресло так, чтобы находиться лицом к Айзеку.
— Я хочу посетить мои похороны, — сказал Гас. — Кстати, ты скажешь что-нибудь на моих похоронах?
— Эээ, конечно, да, — сказала я, опустив руку ему на плечо. Я потянулась и обняла одновременно его и кресло. Он дернулся. Я отпустила.
— Супер, — сказал он. — Я полон надежд, что смогу быть там как призрак, но просто чтобы удостовериться, я решил… ну, не хочу ставить вас в неловкое положение, но я только сегодня подумал, что могу устроить пре-похороны, и раз уж я относительно в духе, нет лучше времени, чем прямо сейчас.
— Как ты вообще сюда вошел? — спросила я.
— Ты поверишь, если я скажу тебе, что они дверь всю ночь открытой держат? — спросил Гас.
— Эмм, нет, — сказала я.
— Ну, ты и не должна, — улыбнулся Гас. — В общем, я знаю, что этим решением я себя немного возвеличил.
— Эй, ты крадешь мою речь, — сказал Айзек. — В моем первом абзаце говорится о том, каким ты был постоянно пытающимся возвысить себя придурком.
Я рассмеялась.
— Хорошо, хорошо, — сказал Гас. — Как тебе будет угодно.
Айзек прочистил горло.
— Айзек был постоянно пытающимся возвысить себя придурком. Но мы прощаем его. Мы прощаем его не потому, что у него было сердце настолько же метафорически доброе, насколько буквально больное, или потому, что он знал больше о том, как держать сигарету, чем любой другой не-курящий во всей истории, или потому, что он получил восемнадцать лет, хотя должен был получить больше.