Все же, мне интересно, не ответите ли вы на пару вопросов, которые у меня есть по поводу того, что происходит после конца романа. Я понимаю, что книга заканчивается, потому что Анна умирает или становится слишком больной, чтобы писать, но мне бы очень хотелось узнать, что случится с мамой Анны: выйдет ли она замуж за Голландца с тюльпанами, будет ли у нее другой ребенок, останется ли она жить по адресу Зап. Темпл, 917, и т. д. Также, действительно ли Голландец с тюльпанами любит Анну и ее маму, или он мошенник? Что случится с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И последнее — я думаю, что это один из глубоких и содержательных вопросов, которые, как вы всегда надеялись, вам зададут ваши читатели, — что станет с хомячком Сизифом? Эти вопросы мучали меня годами, и я не знаю, сколько мне еще осталось, чтобы получить на них ответы.
Я знаю, что это не очень важные вопросы в литературном плане, и что ваша книга полна важных литературных вопросов, но мне просто очень хотелось бы знать.
И конечно, если вы когда-либо решите написать что-либо еще, даже если вы не захотите это опубликовать, я хотела бы прочесть это. Честное слово, я бы читала ваши списки покупок.
С глубоким восхищением,
Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет)
После того, как я отправила письмо, я перезвонила Августу, и мы допоздна болтали о Высшем страдании, и я прочла ему стихотворение Эмили Дикинсон[20], которое Ван Хаутен использовал для названия, и он сказал, что у меня хороший голос для чтения вслух, и что я делала не слишком большие паузы между строками, а затем он сказал мне, что шестая книга из серии Цена рассвета, Одобрение крови, начинается с цитаты из стихотворения. С минуту он искал книгу, и наконец прочел мне.
— И жизнь твоя разбита. Последний поцелуй / Твой был давным-давно[21].
— Неплохо, — сказала я. — Немного претенциозно. Думаю, Макс Хаос сказал бы, что это «слащавое дерьмо».
— Да, через сжатые зубы, без сомнения. Боже, Хаос так часто скрежещет зубами в этих книгах. Он себе челюсть свернет, если переживет все битвы. — И через секунду, Гас спросил: — Когда был твой последний поцелуй?
Я подумала об этом. Все мои поцелуи — это было перед диагнозом — были неуютными и слюнявыми, и это всегда было похоже на детей, которые представляют себя взрослыми. Конечно, это было лет сто назад.
— Давным-давно, — наконец сказала я. — А твой?
— У меня было несколько неплохих поцелуев с моей бывшей девушкой, Кэролайн Мэтэрс.
— Давным-давно?
— Последний раз был меньше года назад.
— Что случилось?
— Во время поцелуя?
— Нет, между тобой и Кэролайн.
— Ох, — сказал он. — Кэролайн больше не страдает от индивидуальности.
— Ох, — сказала я.
— Ага, — сказал он.
— Мне очень жаль, — сказала я. Конечно, я когда-то знала кучу мертвых людей. Но ни с одним из них не встречалась. Я не могла такого даже представить.
— Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Мы все просто побочный эффект, правильно?
— Ракушки на днище корабля коллективного сознания, — сказала я, цитируя ВС.
— Хорошо, — сказал он. — Мне нужно идти спать. Почти час ночи.
— Хорошо, — сказала я.
— Хорошо, — сказал он.
Я хихикнула и сказала:
— Хорошо.
А затем в трубке стояла тишина, но не мертвая. Я практически чувствовала его рядом со мной, но даже лучше, будто бы я не была в своей комнате, и он не был в своей, но вместо этого мы вместе были в каком-то невидимом и неуловимом третьем пространстве, в которое можно попасть только по телефону.
— Хорошо, — сказал он после долгой паузы. — Может, хорошо будет нашим навсегда.
— Хорошо, — сказала я.
И Август в конце концов повесил трубку.
Питер Ван Хаутен ответил на письмо Августа через четыре часа после того, как тот отправил его, но мне он не ответил даже два дня спустя. Август уверял меня, что это потому, что мой е-мейл был лучше и требовал более обдуманного ответа, и что Ван Хаутену требовалось время, чтобы ответить на мои вопросы в его блестящей прозе. Но я все равно волновалась.
В среду, во время урока американской поэзии для чайников, я получила смс от Августа:
Айзек перенес операцию. Все хорошо. Он официально НПР.
НПР означало «никаких признаков рака». Через несколько секунд пришла вторая смс:
То есть, он ослеп. Вот это уже прискорбно.
В тот день мама решила одолжить мне машину, чтобы я смогла навестить Айзека в Мемориале.
Я нашла его палату на пятом этаже, постучала, хотя дверь была открыта, и женский голос сказал: «Войдите». Это была медсестра, которая что-то делала с повязкой на глазах Айзека.
— Привет, Айзек, — сказала я.
А он спросил:
— Мони?
— Ох, нет, извини. Это… Хейзел. Хейзел… из Группы поддержки. Ночь разбитых трофеев?..
— Ох, — сказал он. — Мне постоянно говорят, что остальные чувства улучшатся в компенсацию, но ОПРЕДЕЛЕННО НЕТ ЕЩЕ. Привет, Хейзел из Группы поддержки. Подойди ко мне, чтобы я смог ощупать твое лицо руками и увидеть твою душу глубже, чем это смог бы сделать человек, обладающий зрением.
— Он шутит, — сказала медсестра.
— Да, — сказала я. — Я пониманию.
Я сделала несколько шагов по направлению к кровати. Пододвинула стул и села, потом взяла его за руку.
— Эй, — позвала я.
— Эй, — сказал он в ответ. Потом ничего.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— Нормально, — сказал он. — Я не знаю.
— Не знаешь что? — спросила я. Я смотрела на его руку, потому что не хотела смотреть на лицо, ослепленное повязкой. Айзек грыз ногти, и я увидела немного крови возле кутикул.
— Она ни разу не пришла, — сказал он. — Я хочу сказать, мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать месяцев это долгий срок. Господи, как больно-то. — Айзек отпустил мою руку, чтобы нащупать грушу, нажатие на которую посылает к тебе волну наркотиков.
Медсестра, закончив с повязками, повернулась к Айзеку.
— Прошел только день, Айзек, — сказала она слегка покровительски. — Дай себе время выздороветь. И четырнадцать месяцев это не так много, по большому счету. Ты только начинаешь жить, приятель. Увидишь.
Медсестра вышла.
— Ее уже нет?
Я кивнула, но потом поняла, что он не мог этого видеть.
— Ага, — подтвердила я.
— Я увижу? Серьезно? Она действительно так сказала?
— Качества хорошей медсестры, поехали, — сказала я.
— Первое: не напоминает о твоей беспомощности, — сказал Айзек.
— Второе: берет кровь с первой попытки, — сказала я.
— Точно, это охренеть как важно. Мне всегда кажется, что они спутали мою руку с мишенью для игры в дартс. Третье: никакой снисходительности.
— Как ты поживаешь, дорогуша? — сказала я сахарным голосом. — Сейчас я уколю тебя иголочкой. Ничего страшного, будто комарик укусит.
— Неужели моей лапулечке бо-бо? — подхватил он. Но через секунду сказал: — На самом деле, есть много добрых. Но мне чертовски хочется убраться отсюда.
— Отсюда — в смысле из больницы?
— И это тоже, — сказал он. Его губы сжались. Я прямо видела боль. — Честное слово, я до хрена больше думаю о Монике, чем о моих глазах. Я сошел с ума? Точно, сошел.
— Немного помешался, — подтвердила я.
— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Я не верю в то, что всем дано быть зрячими или здоровыми и все такое, но все обязаны встретить настоящую любовь, и длиться она должна, по крайней мере, пока длится твоя жизнь.
— Да, — сказала я.
— Иногда мне просто хочется, чтобы всего этого не случилось. Всей этой раковой фигни. — Его речь замедлялась. Лекарства действовали.