— У меня его нет, — сказала я ей.
— Ну, там один молодой человек едва ли покидал комнату ожидания с тех пор, как ты здесь.
— Он не видел меня такой, не так ли?
— Нет. Пускаем только семью.
Я кивнула и погрузилась в водянистый сон.
До того, как я попала домой, прошло шесть дней. Шесть не-дней, проведенных уставившись на звукоизолирующую потолочную плитку и смотря телевизор, не-дней сна, боли и ожидания, пока пройдет время. Я не виделась ни с кем, кроме моих родителей, ни с Августом, ни с кем другим. Мои волосы были похожи на воронье гнездо; а шаркающая походка — на обычное передвижение пациента клиники для душевнобольных. И все же, с каждым днем мне становилось немного лучше: каждая ночь сна проявляла человека, который был капельку больше похож на меня. Сон лечит рак, в тысячный раз сказал мой терапевт доктор Джим, нависнув надо мной однажды утром окруженный группкой интернов.
— Тогда я просто машина для сражения с раком, — сказала я ему.
— Именно так, Хейзел. Продолжай отдыхать, и я надеюсь, что скоро мы отправим тебя домой.
Во вторник они сказали, что я поеду домой в среду. В среду трубку из моей груди вытаскивали два интерна под минимальным наблюдением, и я чувствовала себя так, будто меня протыкали ножом в обратном направлении, и вообще вся эта операция не очень хорошо прошла, так что они решили, что мне придется остаться до четверга. Я уже начала думать, что я являюсь частью какого-то экзистенциального эксперимента с постоянно откладываемым вознаграждением, когда доктор Мария пришла ко мне утром пятницы, обнюхала меня со всех сторон и сказала, что я могу идти.
Тогда моя мама открыла свою огромную сумку и обнаружилось, что у нее постоянно была с собой моя Одежда для дороги домой. Медсестра вошла, чтобы забрать мое оборудование. И несмотря на вездесущую тележку с кислородным баллоном, я почувствовала себя менее скованной. Я пошла в ванную и приняла свой первый душ за неделю, оделась, и, когда я вышла оттуда, я была настолько усталой, что смогла только лечь и попытаться перевести дыхание. Мама спросила:
— Хочешь увидеться с Августом?
— Наверное, — сказала я через минуту. Я встала и потащила себя к одному из пластиковых стульев у стены, прислонив к нему баллон. Это меня вымотало.
Папа вернулся с Августом через несколько минут. Его волосы в беспорядке спадали на лоб. Увидев меня, он засветился настоящей нелепой Улыбкой Августа Уотерса, и я против своей воли улыбнулась в ответ. Он сел рядом со мной на кресло, обитое синим кожзамом, и наклонился в мою сторону, явно неспособный сдерживать эту улыбку.
Мама и папа оставили нас одних, и я почувствовала себя неловко. Мне трудно было смотреть ему в глаза, хотя они были очень красивыми, — настолько, что в них было сложно смотреть.
— Я скучал по тебе, — сказал Август.
Я сказала тише, чем хотела:
— Спасибо, что не пытался увидеться со мной, пока я ужасно выглядела.
— Если честно, ты все еще так себе выглядишь.
Я рассмеялась.
— Я тоже по тебе скучала. Я просто не хочу, чтобы ты видел… все это. Я просто хочу, чтобы… не важно. Мы не можем всегда получать то, что хотим.
— Правда что-ли? — сказал он. — А я всегда думал, что мир — это фабрика по исполнению желаний.
— Видимо, это не наш случай, — сказала я. Он был таким красивым. Он попытался взять меня за руку, но я покачала головой. — Нет, — тихо сказала я. — Если мы собираемся встречаться, это должно быть… не так.
— Хорошо, — сказал он. — Кстати, у меня есть хорошая и плохая новость с фронта реализации желаний.
— Да? — спросила я.
— Плохая новость заключается в том, что мы не можем поехать в Амстердам, пока тебе не станет лучше. Однако Джинны применят свою знаменитую магию, когда ты достаточно выздоровеешь.
— И это хорошая новость?
— Нет, хорошая новость — это то, что пока ты спала, Питер Ван Хаутен поделился с нами еще одной частичкой своей гениальности.
Он еще раз потянулся к моей руке, на этот раз для того, чтобы сунуть в нее тяжелый сложенный лист бумаги с фирменной печатью Питер Ван Хаутен, писатель-эмерит[33].
Я не стала читать письмо, пока не оказалась дома, в моей собственной огромной пустой кровати, без возможности медицинского наблюдения. У меня ушла вечность на разбор колючего наклонного почерка Ван Хаутена.
Дорогой мистер Уотерс,
Я получил Ваше электронное письмо от четырнадцатого апреля и в должной мере впечатлен шекспировской сложностью Вашей трагедии. У каждого в этой истории есть своя, крепкая, как камень, гамартия: ее заключается в том, что она настолько больна; Ваша — в том, что Вы настолько здоровы. Было бы ей лучше или Вам хуже, звезды сложились бы не так ужасно, но звездам свойственно пересекаться, и Шекспир никогда более так не опростоволосился, как когда заставил Кассия заметить: «Не в звездах, нет, а в нас самих ищи/Причину, что ничтожны мы и слабы[34]». Легко сказать, если ты римский дворянин (или Шекспир!), но наши звезды нередко ошибаются и становятся причиной нашей слабости.
Раз уж зашел разговор о некомпетентности старого Уилли, ваш рассказ о юной Хейзел напоминает мне 55 сонет Великого Барда, который, конечно же, начинается следующими словами: «Могильный мрамор, статуи царей/В грязи времен, под пылью вековой/Исчезнут раньше в памяти людей,/Чем строки, что воспели образ твой[35]» (не в тему будет сказано, но время — и вправду словно грязная потаскуха, которая поимела всех нас). Это прекрасное, но лживое стихотворение: мы действительно помним строки Шекспира, но что мы знаем о человеке, которому они посвящены? Ничего. Мы вполне уверены, что он был мужчиной; все остальное — догадки. Шекспир поделился с нами драгоценными крохами информации о человеке, которого он похоронил в своем лингвистическом саркофаге (обратите Ваше внимание также на то, что, когда мы говорим о литературе, мы используем настоящее время. Когда мы говорим о мертвых, мы уже не столь великодушны). Невозможно обессмертить ушедших, написав о них. Язык погребает, но не воскрешает. (Полное разоблачение: я не первый, кто сделал подобное замечание, ср. стихотворение Маклиша[36] «Могильный мрамор, статуи царей», которое содержит эпическую строку: «Скажу я, что умрешь ты, и ни один тебя не вспомнит»).
Я отвлекся, но вот Вам камень преткновения: мертвых можно увидеть только в трагически незакрывающихся глазах памяти. Живые, слава Богу, сохраняют способность удивлять и разочаровывать. Ваша Хейзел жива, Уотерс, и Вы не должны пытаться изменить решение другого человека в соответствии с Вашей волей, особенно решение, принятое обдуманно. Она желает избавить Вас от боли, и Вам следует позволить ей это сделать. Вы, возможно, не находите ее логику убедительной, но я иду этой долиной слез дольше Вас, и с моей колокольни Хейзел не кажется сумасшедшей.
Искренне Ваш,
Питер Ван Хаутен.
Это действительно написал он. Я облизнула палец и потерла бумагу, и чернила немного побледнели, так что я поняла, что письмо по-настоящему настоящее.
— Мам, — сказала я. Я не позвала ее громко, но мне и не нужно было. Она всегда ждала. Она просунула голову в дверь.
— Все хорошо, дорогая?
— Мы можем позвонить доктору Марии и спросить, не убьет ли меня поездка за границу?
Глава восьмая
Пару дней спустя у нас была большая Встреча Команды по борьбе с раком. Время от времени кучка докторов, соцработников, физиотерапевтов и кого еще собирались в конференц-зале вокруг большого круглого стола, чтобы обсудить мою ситуацию (не ситуацию с Августом Уотерсом или с Амстердамом. Раковую ситуацию).