Доктор Мария вела встречу. Она обняла меня, когда я вошла. Она вообще постоянно обнималась.
Наверное, мне было немного лучше. Благодаря целым ночам подключения к БИПАП, мои легкие стали практически нормальными, хотя, опять же, я не совсем ясно помнила легочную нормальность.
Все присутствующие сделали большое шоу из отключения своих пейджеров и всего остального, чтобы это время было посвящено мне, а затем доктор Мария сказала:
— Хорошая новость заключается в том, что Фаланксифор продолжает сдерживать рост опухолей, но мы сталкиваемся с серьезной проблемой накопления жидкости. Так что вопрос стоит следующим образом: как мы будем действовать?
И тут она посмотрела на меня, будто ждала ответа.
— Ээ, — сказала я. — Мне кажется, что я не самый квалифицированный специалист в этой комнате, чтобы принимать решение.
Она улыбнулась.
— Точно. Я ждала, что скажет доктор Симонс. Доктор Симонс? — Он был еще один онколог, в каком-то роде.
— Ну, мы знаем на примере других пациентов, что большая часть опухолей так или иначе вырабатывают устойчивость к Фаланксифору, но если бы это был наш случай, мы бы заметили рост опухолей на сканере, чего мы не наблюдаем. Так что пока этого не происходит.
Пока, подумала я.
Доктор Симонс постучал по столу указательным пальцем.
— Среди нас существует мнение, что прием Фаланксифора провоцирует отек, но мы столкнулись бы с гораздо боле серьезными проблемами, если бы прекрастили его прием.
Доктор Мария добавила:
— Мы не вполне знакомы с долгосрочными эффектами Фаланксифора. Очень немногие пробыли на нем так долго, как ты.
— Так что, мы ничего не будем делать?
— Мы будем следовать программе, — сказала доктор Мария, — но нам нужно будет вкладывать больше сил в борьбу с отеком. — По какой-то причине меня начало тошнить. Я вообще ненавидела Онко-Встречи, но мне особенно не нравилась эта. — Твой рак никуда не уходит, Хейзел. Но мы наблюдали, как люди долгое время жили с твоим уровнем проникновения рака. — Я не стала спрашивать, что означает «долгое время». Я раньше уже совершала эту ошибку. — Я знаю, что после недавнего пребывания в реанимации тебе так не кажется, но эту жидкость, по крайней мере на настоящее время, можно контролировать.
— А не могут мне просто пересадить легкие или типа того? — спросила я.
Доктор Мария сморщила губы.
— К сожалению, тебя не посчитают достойным кандидатом на пересадку, — сказала она. Я все поняла: бессмысленно тратить хорошие легкие на безнадежный случай. Я кивнула, стараясь не показать, что этот комментарий затронул меня. Папа потихоньку начал плакать. Я не смотрела на него, но какое-то время все молчали, и его икающий плач был единственным звуком в комнате.
Я ненавидела причинять ему боль. Чаще всего я могла забыть об этом, но непреклонная правда была вот в чем: возможно, что мое существование рядом с ними делало их счастливыми, но я была альфой и омегой страдания моих родителей.
Непосредственно перед чудом, когда я лежала в реанимации, и казалось, что я скоро умру, и мама говорила мне, что не было ничего страшного в том, чтобы просто уйти, и я старалась уйти, но мои легкие продолжали пытаться найти воздух, мама со всхлипом пробормотала что-то в папину грудь, кое-что, чего я не хотела бы слышать, и надеюсь, она никогда не узнает, что я это слышала. Она сказала: «Я больше не буду мамой». Это меня практически выпотрошило.
Я не могла перестать думать об этом в течение всей Онко-Встречи. Просто не могла выкинуть из головы, как она это сказала — будто никогда больше не будет в порядке, и скорее всего, это правда.
В итоге мы решили действовать по той же схеме, только совершать откачку жидкости более часто. В конце встречи я спросила, не могу ли я поехать в Амстердам, и доктор Симонс действительно, без преувеличения рассмеялся, но затем доктор Мария сказала:
— Почему бы и нет?
И доктор Симонс с сомнением переспросил:
— Почему нет?
А доктор Мария сказала:
— Да, не понимаю, почему нет. В конце концов, в самолете есть кислород.
Доктор Симонс сказал:
— Они что, собираются просто втащить в самолет БИПАП?
И доктор Мария сказала:
— Да, или пусть аппарат ждет ее в месте назначения.
— Помещать пациента — одного из самых многообещающих из тех, кто принимает Фаланксифор, — на расстояние восьмичасового перелета от единственных специалистов, близко знакомых с ее случаем? Это рецепт провала.
Доктор Мария пожала плечами.
— Это увеличит риск, — признала она, но затем повернулась ко мне и сказала: — Но это твоя жизнь.
Вот только не совсем. Пока мы ехали домой, родители решили, что я не поеду в Амстердам, пока не будет полного медицинского согласия, что это безопасно.
★★★
В этот же день после ужина позвонил Август. Я уже лежала — время после ужина я теперь стала проводить в кровати, — с компьютером на коленях, окруженная миллионом подушек и Синей.
Я взяла трубку, говоря:
— Плохие новости, — и он сказал:
— Черт, чего?
— Я не могу поехать в Амстердам. Один из моих докторов считает, что это плохая идея.
С секунду он молчал.
— Господи, — сказал он, — мне просто нужно было самому за все заплатить. Просто взять тебя от Клевых костей прямо в Амстердам.
— Но тогда у меня произошел бы фатальный случай кислородного голодания в Амстердаме, и мое тело отправили бы домой в грузовом отсеке самолета, — сказала я.
— Ну… да, — сказал он. — Но перед этим мой широкий романтический жест обеспечил бы мне секс.
Я засмеялась так сильно, что почувствовала, где в моей груди раньше была трубка.
— Ты смеешься, потому что это правда, — сказал он.
Я снова засмеялась.
— Скажи, что это правда!
— Вероятно, нет, — сказала я, а через секунду добавила: — Хотя мы никогда не узнаем.
Он страдальчески застонал.
— Я умру девственником, — сказал он.
— Ты девственник? — удивленно спросила я.
— Хейзел Грейс, — сказал он, — у тебя есть ручка с бумагой? — Я сказала, что есть. — Хорошо, нарисуй, пожалуйста, круг. — Я это сделала. — Теперь нарисуй маленький круг внутри того круга. — Я подчинилась. — Большой круг — это девственники. Маленький круг — это семнадцатилетние одноногие парни.
Я снова засмеялась и сказала ему, что если большая часть твоих социальных контактов происходит в детской больнице, это также не способствует сексуальной распущенности, а потом мы говорили об абсолютно блестящем высказывании Питера Ван Хаутена о распутности времени, и хотя я была в кровати, а он у себя внизу, я действительно почувствовала, что мы снова в том несуществующем третьем пространстве, куда мне очень нравилось путешествовать вместе с ним.
Затем я слезла с телефона, и родители вошли в мою комнату, и несмотря на то, что она была слишком мала для нас троих, они легли по обеим сторонам кровати вместе со мной, и мы смотрели ТМА на маленьком телике в моей комнате. Девушку, которая мне не нравилась, Селену, вышибли, что меня по какой-то причине очень обрадовало. Потом мама подключила меня к БИПАП и подоткнула одеяло, а папа поцеловал меня в лоб, оцарапав щетиной, и я закрыла глаза.
По существу дела, БИПАП отбирал у меня контроль над моим дыханием, что раздражало чрезвычайно, но была и приятная сторона: он производил весь этот шум, урча с каждым вдохом и жужжа на выдохе. Я думала, что он похож на дракона, дышащего вместе со мной, будто у меня был домашний дракончик, свернувшийся рядом со мной калачиком и заботящийся обо мне настолько, чтобы подстраивать ритм своего дыхания под мое. Я думала об этом, пока не провалилась в сон.
На следующее утро я встала рано. Я посмотрела телик, лежа в кровати, проверила электронную почту и через некоторое время начала набрасывать письмо Питеру Ван Хаутену, чтобы сказать, что я не смогу приехать в Амстердам, но клянусь жизнью своей матери, что никогда ни с кем не поделюсь информацией о героях книги, и что я даже не хочу делиться этим, потому что я ужасно эгоистична; и чтобы попросить его рассказать мне, действительно ли Голландец с тюльпанами нормальный и выйдет ли мама Анны за него замуж, а еще о хомячке Сизифе.