— Нет, — сказал Айзек. — Пауза. Грэхэм, не заставляй меня надрать тебе задницу. — Грэхэм беззаботно рассмеялся и вприпрыжку убежал по коридору.
В качестве Хаоса и Джекса, мы с Айзеком нащупывали наш путь по пещере, пока не натолкнулись на парня, которого мы зарезали после того, как он рассказал нам, что мы находимся в украинской пещерной тюрьме больше чем в километре под землей. В то время как мы продвигались дальше, по пещере нас вели звуковые эффекты: бушующая подземная река, голоса, говорящие на украинском и английском с акцентом, но увидеть нельзя было ничего. После часа игры мы услышали отчаянный плач узника: «Господи, помоги мне. Господи, помоги».
— Пауза, — сказал Айзек. — На этом месте Гас всегда настаивает на том, чтобы найти пленника, хотя это мешает пройти игру, и единственный способ на самом деле освободить узника — это выиграть.
— Да, он принимает видео-игры чересчур близко к сердцу, — сказала я. — Он слегка без ума от метафор.
— Он тебе нравится? — спросил Айзек.
— Конечно, он мне нравится. Он классный.
— Но мутить ты с ним не хочешь.
Я пожала плечами.
— Это сложно.
— Я знаю, что ты пытаешься сделать. Ты не хочешь вручить ему что-то, с чем он не справится. Ты не хочешь, чтобы он отмониковал тебя, — сказал он.
— Типа того, — сказала я. Но это было не так. Правда заключалась в том, что я не хотела отайзековать его. — Если быть честной к Монике, — сказала я, — то, что ты сделал с ней, тоже было не очень-то приятно.
— Что я сделал с ней? — спросил он, защищаясь.
— Ну знаешь, слепота и все такое.
— Но я не виноват в этом, — сказал Айзек.
— Я не говорю, что ты виноват в этом. Я говорю, что это не было приятно.
Глава десятая
Мы могли взять только один чемодан. Я такое тянуть за собой не могла, а мама настояла на том, что два она тоже не потащит, так что нам пришлось маневрировать в пределах черного чемодана, который мои родители получили в подарок на свадьбу сто лет назад, чемодана, который должен был провести свою жизнь в экзотической местности, но ограничился поездками в Дейтон, где располагался дочерний офис компании Моррис Проперти, который папа часто посещал.
Я спорила с мамой, что мне полагается немного больше половины чемодана, так как без меня и моего рака мы бы вообще никогда не поехали в Амстердам. Мама возражала, что вследствие того, что она была в два раза больше меня, было необходимо больше физического объема ткани, дабы обеспечить ее благопристойность, а значит, она заслужила хотя бы две трети чемодана.
В конце концов, мы обе проиграли. Вот так всегда.
Наш рейс вылетал только в полдень, но мама разбудила меня полшестого, включив свет и прокричав: «АМСТЕРДАМ!». Все утро она носилась по квартире, удостоверяясь, что мы взяли переходники для розеток, и четырежды проверяя, есть ли у нас необходимое количество кислородных баллонов, и что они заполнены, и т. д., пока я выползала из кровати, чтобы надеть свой Гардероб для Амстердама (джинсы, розовая майка и черный кардиган на случай, если в самолете будет холодно).
Машина была загружена к шести пятнадцати, после чего мама настояла, чтобы мы с папой позавтракали, хотя я чувствовала внутреннее неприятие к еде до рассвета, основанное на том, что я не была русской крепостной 19 века, подкрепляющейся перед долгим днем в поле. Все же, я постаралась затолкнуть в себя пару яиц, пока родители наслаждались домашней версией яичных Макмаффинов, которые так им нравились.
— Почему еда для завтрака — это всегда завтрак? — спросила я их. — Ну, почему мы не можем есть на завтрак карри?
— Хейзел, просто ешь.
— Но почему? — спросила я. — То есть, правда же: почему яичница-болтунья застряла в эксклюзивном положении завтрака? Можно положить бекон на сендвич, и никто не взбесится. Но в тот момент, когда в твоем сендвиче оказывается яйцо, бум: это завтрак.
Папа ответил с набитым ртом:
— Когда вернешься, мы съедим завтрак на ужин. Идет?
— Я не хочу завтрак на ужин, — ответила я, скрещивая нож с вилкой над моей практически полной тарелкой. — Я хочу болтунью на ужин без этого смехотворного понятия, что еда, включающая яичницу, — это завтрак, даже если он случился в вечернее время.
— Тебе придется сражаться в этой жизни, Хейзел, — сказала мама. — Но если это та проблема, которую ты желаешь преодолеть, — мы будем стоять за тебя.
— На некотором расстоянии позади тебя, — добавил папа, и мама рассмеялась.
Ну да, я понимала, что это было глупо, но мне было немного жалко яичницу-болтунью.
После того, как они поели, папа помыл посуду и проводил нас до машины. Конечно, он начал плакать, и поцеловал меня в щеку, прислонившись своим влажным и колючим лицом. Он прижался носом к моей скуле и прошептал:
— Я люблю тебя. Я так горжусь тобой. — (За что, хотела бы я знать).
— Спасибо, пап.
— Увидимся через несколько дней, хорошо, дорогая? Я так тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю, пап. Это всего лишь три дня.
Пока мы задом отъезжали от дома, я все махала ему рукой. Он махал в ответ и плакал. Мне вдруг пришло в голову, что он, возможно, думает, что может никогда меня больше не увидеть, о чем он, возможно, думает каждое утро будничной жизни, когда уходит на работу, и это, возможно, полный отстой.
Мы с мамой поехали к дому Августа, и, когда мы были на месте, она попросила остаться меня в машине отдохнуть, но я все равно пошла с ней к двери. Когда мы приблизились к дому, я услышала внутри чей-то крик. Сначала я не думала, что это Гас, потому что это было совсем не похоже на низкий рокот его голоса, но затем я услышала то, что абсолютно точно было искаженной версией его голоса, говорящего: «ПОТОМУ ЧТО ЭТО МОЯ ЖИЗНЬ, МАМ. ОНА ПРИНАДЛЕЖИТ МНЕ». Моя мама тут же обняла меня за плечи и обернула обратно к машине, шагая очень быстро, и я спросила:
— Мама, что не так?
И она сказала:
— Хейзел, мы не можем подслушивать.
Мы вернулись в машину и я написала Августу смс о том, что мы были снаружи, и чтобы он выходил, когда будет готов.
Какое-то время мы разглядывали их дом. Есть странная вещь в домах: они почти никогда не отражают того, что в них происходит, несмотря на то, что содержат большую часть наших жизней. Интересно, а не в этом ли заключается цель архитектуры.
— Ну, — сказала мама, — наверное, мы слишком рано.
— Наверное, мне не нужно было вставать полшестого, — сказала я. Мама потянулась к подставке между нами, взяла свою кружку-термос и отхлебнула кофе. Мой телефон завибрировал. Смс от Августа.
Просто не могу решить, что надеть. Я тебе больше нравлюсь в поло или в рубашке?
Я ответила:
В рубашке.
Через полминуты входная дверь открылась, и появился улыбающийся Август, катя за собой сумку на колесиках. На нем была отглаженная небесно-голубая рубашка, заправленная в джинсы. Кэмел Лайт болталась между губ. Мама вышла из машины, чтобы поздороваться с ним. Он моментально вынул сигарету и заговорил уверенным голосом, к которому я привыкла:
— Я всегда рад встрече с вами, мэм.
Я смотрела на них в зеркало заднего вида, пока мама не открыла багажник. Через несколько секунд Август открыл дверцу за мной и вступил на скользкую тропу усаживания с одной ногой на заднее сиденье машины.
— Хочешь поехать спереди? — спросила я.
— Ни в коем случае, — сказал он. — И привет, Хейзел Грейс.
— Привет, — сказала я. — Все хорошо? — спросила я.
— Хорошо, — ответил он.
— Хорошо, — сказала я.
Мама села в машину и захлопнула дверцу.
— Следующая остановка — Амстердам, — объявила она.
Что не было в полной мере правдой. Следующей остановкой была парковка у аэропорта, а затем автобус довез нас до терминала, а затем открытая электрическая машинка довезла нас до секьюрити. В начале очереди сотрудник службы досмотра кричал о том, что нам лучше бы не держать в своих сумках взрывчатку, огнестрельное оружие или любую жидкость больше определенного объема, и я сказала Августу: