— Отмечу, что стояние в очереди — это форма притеснения, — и он сказал:
— Точно.
Вместо того, чтобы быть обысканной вручную, я выбрала прохождение через детектор металла без тележки и даже без пластиковых трубок в носу. Этот проход через рентген отметил первый раз, когда я делала шаг без кислорода за последние месяцы, и идти вот так, необремененной, было удивительно, словно переходить Рубикон, и молчание машины признавало, что, хоть и ненадолго, я была совершенно неметаллизированным существом.
Я чувствовала независимость своего тела, которую я не могу адекватно объяснить никаким образом, кроме как если сказать, что в детстве я всегда таскала с собой очень тяжелый рюкзак с книжками внутри, и если я достаточно долго с ним ходила, то, стоило его только снять, как у меня появлялось чувство, будто я парила в воздухе.
Примерно через десять секунд мои легкие почувствовали себя так, словно они складывались вовнутрь, как цветы с заходом солнца. Я села на серую скамейку сразу за детектором и постаралась перевести дыхание, кашляя с моросящим хрипом, и чувствовала себя очень несчастной до тех пор, пока не вставила канюлю на ее место.
Даже после этого, боль не закончилась. Боль всегда была там, выталкивая меня из тела, требуя, чтобы ее почувствовали. Мне всегда казалось, что я просыпалась от боли, когда что-то в окружающем мире внезапно требовало моего внимания или комментария. Мама озабоченно смотрела на меня. Секунду назад она что-то сказала. Что это было? Потом я вспомнила. Она спросила, что было не так.
— Ничего, — сказала я.
— Амстердам, — она почти прокричала.
Я улыбнулась.
— Амстердам, — ответила я. Она протянула мне руку и помогла встать.
Мы были у выхода к самолету за час до положенного времени посадки.
— Миссис Ланкастер, вы впечатляюще пунктуальный человек, — сказал Август, садясь рядом со мной в практически пустом зале ожидания.
— Ну, помогает то, что я, технически говоря, не особенно занята, — сказала она.
— Ты очень занятая женщина, — сказала я ей, хотя понимала, что маминой работой была в основном я. Быть замужем за моим папой — тоже работа: он не имел никакого понятия о, например, банках и вызове сантехников, о готовке и обо всем, что отличалось от работы на Моррис Проперти; но в основном, ее работой была я. То, ради чего она жила, и то, ради чего жила я, было трагически связано.
Когда сиденья в зоне ожидания начали заполняться, Август сказал:
— Пойду схвачу гамбургер перед вылетом. Тебе что-нибудь принести?
— Нет, — сказала я, — но я ценю твой отказ подчиняться социальному соглашению о завтраках.
Он наклонил голову, сбитый с толку.
— Хейзел развивает проблему геттоизации яичницы, — сказала мама.
— Мне стыдно за то, что мы все идем по жизни, слепо признавая, что яичница-болтунья фундаментально ассоциируется с завтраком.
— Я бы хотел об этом поговорить, — сказал Август, — но я умираю с голоду. Скоро вернусь.
Когда Август не появился через двадцать минут, я спросила у мамы, не думает ли она, что что-то случилось, и она взглянула на меня из-за своего ужасного журнала, только чтобы сказать:
— Он, наверное, просто пошел в туалет или еще что-нибудь.
Работник аэропорта подошла и заменила мой кислородный баллон на тот, который предоставила аэрокомпания. Пока она это делала, я отправила смс Августу, потому что мне было стыдно, что эта женщина стояла передо мной на коленях, и все вокруг смотрели на это.
Он не ответил. Мама не казалась озабоченной, но я представляла себе все виды разрушающих путешествие несчастий (арест, ранение, умственное расстройство) и, пока считала минуты, чувствовала что-то неприятное в груди, не имеющее отношения к раку.
И прямо когда девушка за билетной стойкой объявила, что они приглашают на посадку тех, кому может понадобиться больше времени, и каждый человек в зале повернулся прямо ко мне, я увидела Августа, быстро прихрамывающего к нам с пакетом из МакДоналдса в одной руке и рюкзаком, свисающим с другой.
— Где ты был? — спросила я.
— Очередь была гигантская, извини, — сказал он, предлагая мне руку, чтобы встать. Я приняла ее, и мы бок о бок пошли к выходу на посадку.
Я чувствовала, как все на нас смотрят и думают, что с нами не так, и убьет ли нас это, и какая моя мама героиня, ну и все остальное. Иногда это была худшая сторона рака: физическая очевидность болезни отделяет тебя от других людей. Мы были непримиримо другими, и никогда это не было так заметно, как когда мы втроем прошли по пустому самолету мимо сочувственно кивающих стюардесс, указывающих на наш ряд в приличном отдалении от носа самолета. Я села посередине, с Августом у окна и мамой у прохода. Я чувствовала себя чересчур окруженной мамой в последнее время, так что, конечно же, я поторопилась прижаться к Августу. Мы были прямо за крылом самолета. Он открыл свою сумку и развернул бургер.
— Впрочем, еще о яйцах, — сказал он, — эта утронизация дает яичнице-болтунье определенную сакральность, тебе не кажется? Ты можешь получить бекон или сыр где угодно, в любое время, от тако[38] до утренних сендвичей, до бутерброда с плавленным сыром, но яичница-болтунья — это что-то особенное.
— Смехотворно, — сказала я. Люди начали гуськом пробираться в самолет. Я не хотела смотреть на них, так что я смотрела в сторону, а смотреть в сторону значило смотреть на Августа.
— Я просто говорю, что может быть, яичница действительно геттоизирована, но она особенная. У нее есть свое место и свое время, как у церкви.
— Ты можешь сильно ошибаться, — сказала я. — Ты принимаешь на веру сантименты, вышитые крестом на подушках твоих родителей. Ты пытаешься доказать, что редкая и хрупкая вещь красива только потому, что она редкая и хрупкая. Но это ложь, и тебе это известно.
— Тебя нелегко успокоить, — сказал Август.
— Легкое успокоение не успокаивает, — сказала я. — Ты однажды уже был редким и хрупким цветком. Ты должен помнить.
Какое-то время он ничего не говорил.
— Ты точно знаешь, как меня заткнуть, Хейзел Грейс.
— Это моя привилегия и ответственность, — ответила я.
Перед тем, как я разорвала наш зрительный контакт, он сказал:
— Слушай, прости, что я избежал зала ожидания. Очередь в МакДоналдсе на самом деле не была такой уж длинной, просто… просто я не хотел сидеть там, пока все эти люди глазели бы на нас и все такое.
— На меня, в основном, — сказала я. На Гаса можно было посмотреть и так и не понять, что он болен, но я таскала свою болезнь снаружи от меня, что является наипервейшей причиной тому, что я стала домоседкой. — Август Уотерс со своей общепризнанной харизмой стесняется сидеть рядом с девушкой с кислородным баллоном.
— Не стесняюсь, — сказал он. — Они просто иногда выводят меня из себя. А сегодня я этого не хочу. — Через минуту он залез в карман и вынул пачку сигарет.
Еще примерно через девять секунд к нашему ряду поспешила стюардесса-блондинка, чтобы сказать:
— Сэр, вы не можете курить на этом самолете. Как и на любом другом.
— Я не курю, — объяснил он с болтающейся во рту сигаретой.
— Но…
— Это метафора, — объяснила я. — Он помещает орудие убийства между губ, но не дает ему силы убивать.
Стюардесса оставалась в замешательстве всего мгновение.
— Ну что ж, на нашем рейсе эта метафора запрещена, — сказала она. Гас кивнул и отправил сигарету обратно в пачку.
Наконец, мы подъехали к взлетной полосе, и пилот сказал: «Бортпроводникам приготовиться к взлету», а затем два огромных реактивных двигателя взвыли, и мы начали ускоряться.
— Вот как я себя чувствую, когда ты за рулем, — сказала я, и он улыбнулся, но его челюсти были крепко сжаты, и я спросила: — Все хорошо?
Мы набирали скорость, и вдруг рука Гаса ухватилась за подлокотник, глаза широко раскрылись, и я положила мою руку на его и сказала опять: — Все хорошо? — Он ничего не ответил, просто уставился на меня распахнутыми глазами, и я сказала: — Ты боишься летать?