— Я влюблен в тебя, — тихо сказал он.
— Август, — сказала я.
— Но это правда, — сказал он. Он уставился на меня, и я видела, как морщились уголки его глаз. — Я влюблен в тебя, и не хочу лишать себя простого удовольствия говорить правду. Я влюблен в тебя, и я знаю, что любовь — это просто крик в пустоту, и что забвение неизбежно, и что мы все обречены, и что придет день, когда все наши труды обратятся в пыль, и я знаю, что солнце поглотит единственную землю, которая у нас есть, и я влюблен в тебя.
— Август, — снова сказала я, не зная толком, что еще сказать. Я чувствовала себя так, будто во мне что-то поднималось, будто я тонула в этой странно болезненной радости, но я не могла отреагировать. Я не могла ничего сказать в ответ. Я просто смотрела на него, и позволила ему смотреть на меня, пока он не кивнул со сжатыми губами и не отвернулся, оперев голову на стекло.
Глава одиннадцатая
Должно быть, он уснул. В итоге уснула и я, и проснулась только от гудения садящегося самолета. Во рту стоял ужасный привкус, и я старалась не разжимать зубы из страха отравить всех пассажиров.
Я посмотрела на Августа, который глядел в иллюминатор, и пока мы снижались через низкие облака, я выпрямила спину, чтобы увидеть Нидерланды. Земля казалась затонувшей в океане, это были маленькие зеленые прямоугольники, окруженные каналами со всех сторон. Мы на самом деле приземлились параллельно каналу, будто было две посадочных полосы: одна для нас, а другая для водоплавающих птиц.
После получения багажа и прохождения таможни мы загрузились в такси с одутловатым лысым водителем, который говорил на превосходном английском — гораздо лучше, чем я.
— Отель Философ? — сказала я.
И он сказал:
— Вы американцы?
— Да, — сказала мама. — Мы из Индианы.
— Индиана, — сказал он. — Украли землю у индейцев и оставили название, так?
— Типа того, — сказала мама. Такси выбралось на трассу, и мы направились к шоссе, пестрящему голубыми знаками с двойными гласными: Oosthuizen, Haarlem. За пределами шоссе простиралось огромное пустое поле, время от времени разбиваемое огромными штаб-квартирами корпораций. Короче говоря, Голландия выглядела как Индианаполис, только с маленькими машинами.
— Это Амстердам? — спросила я водителя.
— И да, и нет, — ответил он. — Амстердам похож на годовые кольца у дерева: он становится старее, по мере того как ты приближаешься к центру.
Это случилось без предупреждения: мы покинули шоссе и увидели стоящие рядами дома из моего воображения, опасно наклоняющиеся над каналами, вездесущие велосипеды и кофешопы, приглашающие в БОЛЬШУЮ КУРИТЕЛЬНУЮ КОМНАТУ. Мы переехали через канал, и с моста я смогла увидеть десятки плавучих домов, вставших на якорь в каналах. Это было совсем не похоже на Америку. Это было похоже на старую картину, только настоящую — все такое до боли идиллическое в утреннем свете, — и я подумала, насколько восхитительно необычно было бы жить в месте, где практически все было построено мертвыми.
— Эти дома очень старые? — спросила моя мама.
— Многие из домов на берегах каналов датируются Золотым Веком — семнадцатым, — сказал он. — У нашего города богатая история, хотя большинство туристов желают увидеть только Квартал красных фонарей. — Он сделал паузу. — Некоторые туристы думают, что Амстердам — это город греха, но по правде говоря, это город свободы. А в свободе многие люди находят грех.
Все номера в отеле Философ были названы по именам философов: мы с мамой жили на первом этаже в Кьеркегоре, Август — на один этаж выше, в Хайдеггере. Наша комната была небольшой: двуспальная кровать прижималась к стене вместе с БИПАПом, кислородным концентратором и десятком дозаправляемых кислородных баллонов в ногах кровати. Кроме оборудования, там стояло старое и пыльное цветастое кресло с провисающим сиденьем, стол и книжная полка над кроватью, заключающая избранные работы Сёрена Кьеркегора. На столе мы нашли плетеную корзину, полную подарков от Джиннов: деревянную обувь, оранжевую голландскую футболку, шоколад и много чего еще.
Философ находился прямо рядом с Вонделпарком, самым знаменитым в Амстердаме. Мама хотела пойти прогуляться, но я смертельно устала, так что она включила БИПАП и прицепила меня к его хоботу. Я ненавидела говорить с этой штукой, но я сказала:
— Просто иди в парк, а я позвоню тебе, когда проснусь.
— Хорошо, — сказала она. — Спи крепко, родная.
Но когда я проснулась несколько часов спустя, она сидела в углу, в маленьком древнем кресле, и читала путеводитель.
— Доброе утро, — сказала я.
— Вообще-то уже почти вечер, — ответила она, со вздохом поднимаясь с кресла. Она подошла к кровати, поставила баллон на тележку и подключила его к трубке, пока я отключалась от БИПАПа и вставляла канюлю в ноздри. Мама установила баллон на 2,5 литра в минуту — хватит на шесть часов, пока мне не потребуется замена, — и затем я встала.
— Как себя чувствуешь? — спросила она.
— Хорошо, — сказала я. — Отлично. Как Вонделпарк?
— Я не пошла, — сказала она. — Зато прочитала о нем все в путеводителе.
— Мам, — сказала я, — тебе не нужно было здесь оставаться.
Она пожала плечами.
— Знаю. Я хотела. Мне нравится смотреть, как ты спишь.
— Сказал маньяк. — Она рассмеялась, но я все равно почувствовала себя плохо. — Я просто хочу, чтобы ты развлекалась и все такое, понимаешь?
— Хорошо. Я буду веселиться сегодня, ладно? Я пойду, как настоящая мама, заниматься чем-нибудь бредовым, пока вы с Августом пойдете на ужин.
— Без тебя? — спросила я.
— Да, без меня. У вас уже даже забронирован столик в месте под названием Оранжи, — сказала она. — Ассистентка мистера Ван Хаутена все устроила. Ресторан находится в Джордаане, согласно путеводителю, это очень модный район. Трамвайная остановка прямо за углом. Август знает дорогу. Вы можете ужинать под открытым небом, смотря, как мимо проплывают лодки. Это будет мило. Очень романтично.
— Мам.
— Да я просто так говорю, — сказала она. — Тебе нужно одеться. Может быть, в сарафан?
Можно было просто любоваться на безумность всей ситуации: мать оставляет свою шестнадцатилетнюю дочь наедине с семнадцатилетним парнем в незнакомом городе чужой страны, знаменитом за свою вседозволенность. Но это тоже было побочным эффектом умирания: я не могла бегать, или танцевать, или есть пищу, богатую азотом, но в этом либеральном городе я находилась среди самых свободных его обитателей.
Конечно же, я надела сарафан — голубой, до колен, весь в цветах — с колготками и балетками, потому что мне нравилось быть намного ниже него. Я пошла в до смешного крошечную ванную и сражалась со своей лохматой головой до тех пор, пока не приблизилась к Натали Портман середины двухтысячных. Ровно в шесть вечера (полдень по домашнему времени) в дверь постучали.
— Да? — спросила я через дверь. В отеле Философ глазков не было.
— Хорошо, — ответил Август. Я могла слышать сигарету у него во рту. Я оглядела себя. Сарафан демонстрировал самое большее из моей грудной клетки и ключицы, что Август когда-либо видел. Он не был непристойным, нет, но я никогда не приближалась к этой степени демонстрации кожи. (У мамы был девиз, с которым я соглашалась: «Ланкастеры не обнажают талию».)
Я потянула дверь на себя. На Августе был превосходно сидящий черный костюм с узкими лацканами, а под ним светло-голубая сорочка и тонкий черный галстук. Сигарета болталась в неулыбающемся уголке рта.
— Хейзел Грейс, — сказал он. — Ты великолепна.
— Я, — сказала я. Я все думала, что остаток предложения вырвется из воздуха, проходящего через мои голосовые связки, но ничего не произошло. Наконец, я сказала: — Я чувствую себя раздетой.