— А, это тот, о котором ты рассказывала? — сказал он, улыбаясь мне.
— Август, — сказала мама, стоящая за мной, — ты невероятно привлекателен.
— Спасибо, мэм, — сказал он. Он предложил мне руку. Я взяла ее, оглядываясь на маму.
— Увидимся к одиннадцати, — сказала она.
Пока мы ждали трамвай под номером один на широкой улице с насыщенным движением, я сказала Августу:
— Полагаю, это костюм, который ты надеваешь на похороны?
— Вообще-то, нет, — сказал он. — Тот костюм с этим даже близко не стоит.
Подъехал бело-голубой трамвай, и Август протянул наши карточки водителю, который объяснил, что мы должны были провести ими перед круглым сенсором. Когда мы проходили по заполненному трамваю, пожилой мужчина встал и предложил нам места, и я попыталась заставить его сесть обратно, но он настойчиво показал на сиденья. Мы проехали три остановки, я прислонялась к Гасу, чтобы мы могли вместе смотреть в окно.
Август указал на деревья и спросил:
— Ты это видишь?
Я видела. Повсюду вдоль каналов росли вязы, и ветром с них сдувало семена. Но на семена они не были похожи. Больше всего они походили на миниатюрные розовые лепестки, потерявшие свой цвет. Эти бледные лепестки собирались на ветру как стая птиц — их были тысячи, словно весенний снегопад.
Пожилой мужчина, который уступил нам сиденья, увидел, что мы смотрим на улицу, и сказал по-английски:
— Амстердамский весенний снег. Iepen[43] бросает конфетти, приветствуя весну.
Мы пересели на другой трамвай и еще через четыре остановки оказались на улице, разделенной красивым каналом, в котором дрожали отражения древнего моста и живописных домов.
Оранжи находился всего в паре шагов от остановки. Ресторан стоял на одной стороне улицы; его открытая терраса — на другой, на бетонном выступе прямо на краю канала. Глаза девушки-метрдотеля загорелись, как только мы подошли к ней.
— Мистер и Миссис Уотерс?
— Наверное, — сказала я.
— Вот ваш стол, — сказала она, показывая через улицу на узкий столик в десятке сантиметров от канала. — Шампанское — это наш подарок.
Мы с Гасом уставились друг на друга, улыбаясь. Как только мы пересекли улицу, он выдвинул для меня стул и помог мне задвинуть его обратно. И точно, на столе с белой скатертью стояли два узких бокала с шампанским. Легкая прохлада в воздухе великолепно уравновешивалась солнечным светом; по одну сторону от нас мимо проезжали велосипедисты — хорошо одетые мужчины и женщины, едущие с работы, невероятно привлекательные блондинки, сидящие на одном велосипеде с другом, крошечные дети без шлемов, подскакиваюшие на пластиковых сиденьях за своими родителями. А по другую сторону, вода задыхалась от миллионов семян-конфетти. Маленькие лодки стояли на якоре у набережных, наполовину заполненные дождевой водой, некоторые готовые затонуть. Немного дальше по каналу я видела плавучие дома на понтонах, а посередине него — открытую плоскую лодку, на палубе которой стояли стулья и неработающий портативный проигрыватель. Август взял свой бокал с шампанским и поднял его. Я взяла свой, хотя до этого я никогда не пила ничего, кроме пары глотков папиного пива.
— Хорошо, — сказал он.
— Хорошо, — сказала я, и мы чокнулись. Я глотнула. Крошечные пузырики растаяли у меня во рту и улетели на север, в область мозга. Сладко. Свежо. Вкусно. — Это очень здорово, — сказала я. — Я никогда не пила шампанское.
Рядом с нами появился крепкий молодой официант с волнистыми светлыми волосами. Он был, возможно, даже выше Августа.
— Вы знаете, — спросил он с приятным акцентом, — что сказал Дон Периньон после того, как изобрел шампанское?
— Нет, — сказала я.
— Он позвал своих приятелей монахов: идите все сюда, я пробую звезды на вкус! Добро пожаловать в Амстердам. Вы хотите посмотреть меню, или возьмете выбор шеф-повара?
Я посмотрела на Августа, а он на меня.
— Выбор шеф-повара звучит замечательно, но Хейзел — вегетарианка. — Я упоминала это при Августе абсолютно точно всего один раз: в первый день нашего знакомства.
— Это не проблема, — сказал официант.
— Круто. И можно еще вот этого? — спросил Гас, имея в виду шампанское.
— Конечно, — сказал наш официант. — Этим вечером мы разлили по бутылкам все звезды, мои юные друзья. Гаа, конфетти! — сказал он, и слегка стряхнул семена с моего голого плеча. — Так плохо не было уже много лет. Они повсюду. Очень раздражает.
Официант исчез. Мы смотрели, как конфетти падают с неба, пролетают мимо земли по ветру и падают в канал.
— Как-то трудно поверить, чтобы кого-либо это раздражало, — сказал Август через какое-то время.
— Люди всегда привыкают к красоте.
— Я до сих пор к тебе не привык, — ответил он, улыбаясь. Я почувствовала, что краснею. — Спасибо, что поехала в Амстердам, — сказал он.
— Спасибо, что позволил мне спереть твое желание, — сказала я.
— Спасибо, что надела это платье, которое ну просто обалдеть, — сказал он. Я покачала головой, стараясь не улыбаться. Я не хотела быть гранатой. Но все-таки, он же понимал, что делает, не так-ли? Это был и его выбор. — Слушай, а как заканчивается та поэма? — спросил он.
— А?
— Та, которую ты рассказывала мне на самолете?
— А, Пруфрок? Вот так: Мы грезили в русалочьей стране / И, голоса людские слыша, стонем, / И к жизни пробуждаемся, и тонем[44].
Август достал сигарету и постучал фильтром по столу.
— Дурацкие людские голоса вечно все портят.
Официант вернулся с еще двумя бокалами шампанского и тем, что он назвал «Белой бельгийской спаржей с настоем лаванды».
— Я тоже ни разу не пил шампанское, — сказал Гас после его ухода. — Если тебе интересно. Также, я ни разу не ел белую спаржу.
Я как раз сделала свой первый укус.
— Это великолепно, — пообещала я ему.
Он откусил немного, проглотил.
— Господи. Если бы спаржа всегда была такой на вкус, я бы тоже стал вегетарианцем.
Несколько человек в лакированной деревянной лодке приблизились к нам по каналу. Одна их них, женщина со светлыми кудрявыми волосами, лет тридцати, отпила пива, затем подняла бокал и что-то прокричала.
— Мы не говорим по-голландски, — прокричал Гас в ответ.
Кто-то другой прокричал перевод: «Прекрасная пара прекрасна».
Еда была такая обалденная, что с каждым новым блюдом наш разговор все дальше развивался в сторону восхваления ее вкуса: «Если бы это ризотто с лиловой морковью было человеком, я бы взял его в Лас Вегас и женился бы на нем», «Сорбет из душистого горошка, ты так неожиданно великолепен». Хотелось бы мне быть более голодной.
После ньокки[45] с молодым чесноком и листами красной горчицы официант сказал: «Дальше десерт. Еще звезд?». Я покачала головой. Двух бокалов было достаточно. Как и в случае с депрессантами и обезболивающими, к шампанскому я была толерантна: чувствовалось тепло, но не опьянение. Но напиться мне не хотелось. Такие вечера не часто случаются, и я хотела его запомнить.
— Ммм, — сказала я, когда официант ушел, и Август криво усмехнулся, смотря вниз на канал, пока я смотрела вверх. У нас было на что посмотреть, так что тишина не была неловкой, но мне хотелось, чтобы все было идеально. Вроде бы, это и было идеально, но чувство было такое, будто бы кто-то выстроил Амстердам из моего воображения, и было тяжело забыть, что этот ужин, и поездка вообще, был Онко-Бонусом. Я просто хотела, чтобы мы спокойно говорили и шутили, словно мы сидим на диване дома, но в основе всего лежало напряжение.
— Это не костюм для похорон, — сказал он через какое-то время. — Когда я только узнал, что болен — то есть, мне дали примерно восемьдесят пять процентов выздоровления… Знаю, цифры отличные, но я все еще думал, что это игра, похожая на русскую рулетку. Я хочу сказать, мне предстояло пройти через шесть месяцев или год ада и потерять ногу, и это все равно могло не сработать, понимаешь?
— Понимаю, — сказала я, хотя нет, я не совсем понимала. Я всегда была обречена, все мое лечение было направлено на увеличение моей жизни, а не на борьбу с раком. Фаланксифор ввел в мою историю рака определенную двусмысленность, но я отличалась от Августа: моя последняя глава была написана при выставлении диагноза. Гас, как большинство избавившихся от рака, жил с неуверенностью.