— Могу я спросить тебя о Кэролайн Мэтэрс?
— А ты говоришь, что жизни после смерти не существует, — ответил он, не смотря на меня. — Ну да, конечно. Что ты хочешь узнать?
Я хотела знать, будет ли он в порядке, если я умру. Я хотела не быть гранатой, не быть злой силой в жизнях людей, которых я любила.
— Ну вроде как, что случилось.
Он вздохнул, выдыхая так долго, что моим дерьмовым легким показалось, будто он хвастается. Он закинул свежую сигарету в рот.
— Ты знаешь, что нет места, на котором играют меньше, чем на больничной игровой площадке? — Я кивнула. — Ну, это было в Мемориале за пару недель до того, как они ампутировали ногу. Я был на пятом этаже и окна мои выходили на площадку, которая, конечно же, всегда была чрезвычайно заброшенной. Я был полностью погружен в метафорическое звучание пустой игровой площадки во внутреннем дворе больницы. Но затем какая-то девушка стала появляться в одиночестве на этой площадке, каждый день, совершенно одна качалась на качелях, такое только в фильме увидишь. Так что я попросил одну из нормальных медсестер разузнать о ней, и сестра привела ее познакомиться, и это была Кэролайн, и я использовал свою безмерную харизму, чтобы покорить ее. — Он замолчал, поэтому я решила что-нибудь сказать.
— Ты не такой уж харизматичный, — сказала я. Он усмехнулся, не веря. — В основном, ты просто красавчик, — объяснила я.
Он рассмеялся.
— Дело в том, что когда говоришь о мертвых, — сказал он, и остановился. — Дело в том, что ты кажешься сволочью, если не романтизируешь их, но правда, она… это очень сложно, как мне кажется. Ну, ты же знакома с образом стоического и непоколебимого больного раком, который героически сражается с болезнью, просто-таки с нечеловеческой силой, и никогда не жалуется, и не перестает улыбаться до самого конца, и так далее?
— Несомненно, — сказала я. — Это добросердечные и благородные души, каждое дыхание которых, — это Вдохновение для всех нас. Они так сильны! Мы так ими восхищаемся!
— Точно, но на самом деле, я имею в виду, за нашим исключением, дети с раком статистически не то чтобы очень классные, или сострадательные, или упорные, или еще чего. Кэролайн чаще всего была унылой и несчастной, но мне это нравилось. Мне нравилось чувство, будто она избрала меня в качестве единственного человека, которого она не будет ненавидеть, и все наше совместное время мы проводили в распекании окружающих, понимаешь? Мы ругали медсестер, и других детей, и наши семьи, и шут знает кого еще. Но я не знаю, была ли это она или ее опухоль. То есть, одна из ее медсестер однажды сказала мне, что опухоль Кэролайн среди других их разновидностей известна как Сволочная опухоль, потому что она превращает тебя в настоящего монстра. Так что вот тебе девушка, которой не достает одной пятой ее мозга, и у нее только что случился рецидив Сволочной опухоли, и она не была, понимаешь, образцом стоического героизма больного ребенка. Она… Честно говоря, она была сукой. Но так говорить нельзя, потому что у нее была опухоль, и еще она, ну, она мертва. И у нее была куча причин на то, чтобы быть мерзкой, понимаешь?
Я понимала.
— Помнишь ту часть в Высшем страдании, когда Анна прогуливается по футбольному полю, идя на физкультуру или типа того, и тут она падает, прямо лицом на траву, и в этот момент понимает, что рак вернулся, и он в ее нервной системе, и она не может встать, а ее лицо в паре сантиметров от травы, и она просто застряла в этом положении, наблюдая за тем, как на траву падает свет, и… я точно не помню строчку, но там что-то вроде того, что к Анне приходит это Уитменское[46] откровение о том, что определением человечности является способность восхищаться величавостью творения или типа того. Помнишь это место?
— Я помню это место, — сказала я.
— И вот, пока меня потрошили химией, по какой-то причине я решил надеяться. Не в принципе на выздоровление, но я чувствовал примерно то же, что и Анна в книге, это чувство волнения и благодарности просто за то, что я могу всем этим восхищаться.
Но в то же время, Кэролайн становилось хуже день ото дня. Иногда ее отпускали домой, и были моменты, когда я думал, что у нас могли бы быть, типа, нормальные отношения, но нет, потому что у нее не было фильтра между мыслями и речью, и это было грустно, и неприятно, и иногда больно. Но нельзя же бросить девушку с опухолью мозга. И я нравился ее родителям, и еще у нее был младший брат, классный мальчишка. То есть, ну как можно ее бросить? Она же умирает.
Это заняло вечность. Почти год, целый год я тусовался с девушкой, которая могла, ну, засмеяться из ниоткуда, и показать пальцем на мой протез, и назвать меня Обрубком.
— Нет, — сказала я.
— Да. Я хочу сказать, это была ее опухоль. Она съела ее мозг, понимаешь? Или это не была опухоль. Мне никак не узнать, потому что она и ее болезнь, они были неразделимы. Но ей становилось все хуже, и она повторяла одни и те же истории, и смеялась над своими комментариями, даже если она это сказала уже в сотый раз на дню. Например, она целыми неделями рассказывала одну и ту же шутку: «У Гаса классные ноги. Я хочу сказать, нога». А потом смеялась, как помешанная.
— Ох, Гас, — сказала я. — Это… — Я не знала, что сказать. Он не смотрел на меня, и мне показалось, что будет навязчивым посмотреть на него. Мне показалось, что он тут же сбежит. Он вытащил сигарету изо рта и посмотрел на нее, катая между большим и указательным пальцем, потом положил ее обратно.
— Ну, — сказал он, — честно говоря, у меня и вправду классная нога.
— Мне жаль, — сказала я. — Мне правда очень жаль.
— Все хорошо, Хейзел Грейс. Но просто для ясности, когда я подумал, что увидел призрак Кэролайн Мэтэрс в Группе поддержки, я не был откровенно счастлив. Я глазел, но не жаждал, если ты понимаешь, что я имею в виду. — Он достал пачку из кармана и вернул туда сигарету.
— Мне жаль, — снова сказала я.
— Мне тоже, — сказал он.
— Я ни за что не хочу навредить тебе, — сказала я ему.
— О, я был бы не против, Хейзел Грейс. Это привилегия — иметь разбитое тобой сердце.
Глава двенадцатая
Я проснулась в четыре часа голландского утра, готовая начинать день. Все попытки заснуть обратно провалились, так что я просто лежала с БИПАПом, качающим воздух вовнутрь и выталкивающим его наружу, наслаждаясь драконьим шумом, но думая о том, что лучше бы я сама управляла своими вдохами и выдохами.
Я перечитывала Высшее страдание, пока мама не проснулась и не перекатилась ко мне около шести утра. Она прижалась носом к моему плечу, и это было неудобно и слегка напоминало об Августе.
Отель принес к нам в комнату завтрак, который, к моему наслаждению, включал ветчину среди многих других противоречий конструкции американского завтрака. Платье, которое я планировала надеть на встречу с Питером Ван Хаутеном, было использовано для ужина в Оранжи, так что после того, как я приняла душ и заставила волосы лежать более-менее прямо, я потратила чуть ли не полчаса на обсуждение многочисленных преимуществ и недостатков доступных вариантов одежды с моей мамой. Наконец, я решила одеться как можно более похоже на Анну из ВС: конверсы и темные джинсы, и светло-голубая футболка.
На футболке был принт знаменитой сюрреалистической работы Рене Магритта[47], где он нарисовал трубку, а внизу курсивом написал Ceci n’est pas une pipe (Это не трубка).
— Я просто не понимаю эту футболку, — сказала мама.
— Питер Ван Хаутен поймет, поверь мне. В Высшем страдании есть чуть ли не семь тысяч отсылок к Магритту.
— Но это и есть трубка.
— Нет, это не так, — сказала я. — Это рисунок трубки. Понимаешь? Любое представление предмета по сути своей абстрактно. Это очень умно.
— Как ты так выросла, что понимаешь вещи, которые вводят твою старую маму в замешательство? — спросила мама. — Кажется, что только вчера я объясняла семилетней Хейзел, почему небо голубое. Ты тогда думала, что я гений.
— Так почему небо голубое? — спросила я.