Теперь мы куда-то продвигались.
— Круто, — сказала я. — Просто класс. Хорошо, теперь насчет Голландца с тюльпанами. Он мошенник? Он женится на маме Анны?
Ван Хаутен все еще пялился на потолочные балки. Он сделал глоток. Стакан был снова почти пуст.
— Лидевай, я так не могу. Не могу. Я не могу. — Он направил свой пристальный взгляд на меня. — Ничего не случается с Голландцем. Он не мошенник или не-мошенник; он Бог. Он очевидно и недвусмысленно представляет собой метафору Бога, и вопрос о том, что с ним происходит, это интеллектуальный эквивалент вопроса о том, что происходит с бесплотными глазами доктора Ти Джей Эклбурга в Великом Гэтсби. Поженятся ли они с мамой Анны? Мы говорим о романе, дорогое дитя, а не об историческом предприятии.
— Конечно, но вы все равно должны были подумать о том, что случается с ними, я хочу сказать, как с персонажами, то есть, независимо от их метафорического значения.
— Они — выдумка, — сказал он, снова стуча стаканом. — Ничто с ними не происходит.
— Вы пообещали, что расскажете мне, — настояла я. Я напомнила себе быть напористее. Мне нужно было удерживать его одурманенное внимание на моих вопросах.
— Возможно, но я находился под ложным впечатлением, что ты неспособна на трансатлантический перелет. Я пытался… предоставить тебе какое-то утешение, полагаю, и я думал, что у меня получится. Но если быть совершенно честным, ребяческая идея о том, что у автора романа есть какой-то особенный взгляд на героев книги… это нелепо. Тот роман был создан из каракуль на полях, дорогуша. Персонажи, населяющие его, не обладают жизнью за пределами этих почеркушек. Что с ними случилось? Все они прекратили свое существование, как только роман закончился.
— Нет, — сказала я. Я толчком встала с дивана. — Нет, я это понимаю, но невозможно не представить для них будущего. Вы — самый подходящий для этого человек. Что-то случилось с мамой Анны. Она либо вышла замуж, либо нет. Она либо переехала в Нидерланды с Голландцем с тюльпанами, либо нет. У нее либо были еще дети, либо нет. Мне нужно знать, что с ней случится.
Ван Хаутен сжал губы.
— Сожалею, что не могу потакать твоим детским капризам, но я отказываюсь жалеть тебя так, как ты к этому привыкла.
— Мне не нужна ваша жалость, — сказала я.
— Как все больные дети, — сдержанно ответил он, — ты говоришь, что тебе не нужна жалость, но одно твое существование зависит от нее.
— Питер, — сказала Лидевай, но он продолжал говорить, развалившись в кресле, и слова округлялись в его пьяном рту:
— Больные дети неизбежно становятся пленниками: вы обречены проживать ваши дни, как ребенок, каким вы были до диагноза, ребенок, который верит в жизнь после конца романа. И мы, родители, мы сожалеем об этом, так что мы платим за ваши лекарства, за ваши кислородные машины. Мы даем вам еду и питье, хотя маловероятно, чтобы вы прожили достаточно долго…
— ПИТЕР! — закричала Лидевай.
— Вы — побочный эффект, — продолжил Ван Хаутен, — эволюционного процесса, которому едва ли не наплевать на отдельные жизни. Вы — провалившийся эксперимент мутации.
— Я УВОЛЬНЯЮСЬ! — крикнула Лидевай. В ее глазах стояли слезы. Но я не злилась. Он искал самый жестокий способ сказать правду, но, конечно же, я уже ее знала. Я провела годы, уставившись в потолок от моей комнаты до реанимации, так что я уже давно нашла самые ранящие варианты понимания моей болезни. Я сделала шаг к нему.
— Послушай, кретин, — сказала я, — прекрати рассказывать мне о болезни что-либо, чего я уже не знаю. Мне от тебя нужна единственная вещь, до того, как я навсегда уйду из твоей жизни: ЧТО СЛУЧАЕТСЯ С МАМОЙ АННЫ?
Он слегка поднял свой обрюзгший подбородок по направлению ко мне и пожал плечами.
— Я могу рассказать тебе о том, что с ней случается, не больше, чем я мог бы рассказать о том, что происходит с рассказчиком у Пруста, или с сестрой Холдена Колфилда, или с Гекльберри Финном после того, как он в спешке исчезает.
— ХЕРНЯ! Полная херня! Просто скажи мне! Придумай что-нибудь!
— Нет, и я буду благодарен, если ты не будешь ругаться в моем доме. Это недостойно леди.
Я все еще не была в полной мере зла, но я была очень сосредоточена на том, чтобы получить то, что мне пообещали. Что-то внутри меня закипело и я ударила по пухлой руке, держащей стакан с виски. Остатки скотча расплескались по территории его лица, стакан оттолкнулся от носа и красиво пролетел по воздуху, опустившись с сокрушительным треском на старинный пол из цельного дерева.
— Лидевай, — спокойно сказал Ван Хаутен, — не соизволишь ли ты подать мне мартини. С намеком вермута.
— Я уволилась, — сказала Лидевай через секунду.
— Не глупи.
Я не знала, что делать. Вежливость не сработала. Злость — тоже нет. Мне нужен был ответ. Я прошла весь этот путь, сперла Желание Августа. Мне нужно было знать.
— Ты когда-нибудь задумывалась хоть на мгновение, — сказал он невнятно, — почему тебя так заботят твои глупые вопросы?
— ТЫ ОБЕЩАЛ! — крикнула я, а в голове раздавалось эхо беспомощного рыдания Айзека в ночь разбитых трофеев. Ван Хаутен не ответил.
Я все еще стояла над ним, ждала, что он что-то скажет, когда я почувствовала руку Августа на своем предплечьи. Он подтолкнул меня по направлению к двери, и я пошла за ним, пока Ван Хаутен разглагольствовал перед Лидевай о неблагодарности современных подростков и смерти вежливого общества, а Лидевай, практически истеря, ответила ему криком на скорострельном голландском.
— Прошу извинить мою бывшую ассистентку, — сказал он. — Голландский — не столько язык, сколько недомогание гортани.
Август вытолкнул меня из комнаты и через дверь в позднее весеннее утро и падающие с вязов конфетти.
★★★
Для меня не существовало такого понятия, как срочное бегство, но мы спустились по ступеням, Август держал мою тележку, и направились обратно к Философу по ухабистому тротуару из сплетенных прямоугольных кирпичей. Я начала плакать впервые после тех качелей.
— Эй, — сказал он, тронув меня за талию. — Эй. Все хорошо. — Я кивнула и утерла лицо тыльной стороной ладони. — Он придурок. — Я снова кивнула. — Я напишу для тебя эпилог, — сказал Гас. Это заставило меня плакать еще сильнее. — Напишу, — сказал он. — Точно. Лучше любого дерьма, которое написал бы этот пьянчуга. Его мозг похож на плавленный сыр. Он даже не помнит, как книгу написал. Я могу написать в десять раз больше, чем он. Будет кровь, и кишки, и самопожертвование. Высшее страдание встречается с Ценой рассвета. Тебе понравится. — Я продолжала кивать с натянутой улыбкой, и затем он обнял меня, прижимая к мускулистой груди своими сильными руками, и я немного повсхлипывала в его футболку, но затем успокоилась достаточно, чтобы говорить.
— Я потратила твое Желание на эту кретинскую рожу, — сказала я ему в плечо.
— Хейзел Грейс. Нет. Предположим, что ты действительно потратила мое единственное Желание, но не на него. А на нас.
За нами я услышала быстрый стук высоких каблуков. Я обернулась. Это была Лидевай, догоняющая нас, подводка бежала по ее испуганному лицу.
— Возможно, мы должны посетить Дом-музей Анны Франк, — сказала Лидевай.
— Я никуда не пойду с этим монстром, — сказал Август.
— Он не приглашен, — сказала Лидевай.
Август все держал меня в руках, словно стараясь защитить.
— Не думаю, что… — начал он, но я перебила его.
— Мы должны пойти. — Мне все еще нужны были ответы от Ван Хаутена. Но это не все, чего я хотела. У меня осталось только два дня в Амстердаме с Августом Уотерсом. И я не позволю какому-то унылому старику их испортить.
Лидевай вела неуклюжий серый Фиат, двигатель которого издавал звуки, похожие на голос взволнованной девчушки четырех лет. Пока мы ехали по улицам Амстердама, она постоянно и чрезмерно извинялась.
— Я очень сожалею. Нет никаких оправданий. Он очень болен, — сказала она. — Я думала, что встреча с вами поможет ему, если он увидит, что его работа повлияла на настоящие жизни, но… мне очень жаль. Это очень, очень стыдно.