Его родители остались внутри, но когда я бросала взгляд назад, в столовую, они постоянно смотрели на нас.
Мы в тишине посидели там минуту, а потом Гас сказал:
— Иногда мне хочется, чтобы у нас были те качели.
— Качели из моего двора?
— Да. Моя ностальгия настолько беспредельна, что я способен скучать по качелям, которых моя задница даже никогда не касалась.
— Ностальгия — это побочный эффект рака, — сказала я ему.
— Нее, ностальгия — побочный эффект умирания, — ответил он. Над нами дул ветер, и тени от веток выстраивались на нашей коже. Гас сжал мою руку. — Это хорошая жизнь, Хейзел Грейс.
Мы вернулись вовнутрь, когда ему понадобились лекарства, которые закачивались в него вместе с питательным раствором через желудочную трубку, кусок пластика, исчезающий в его животе. Какое-то время он сидел тихо, практически отключившись. Его мама хотела, чтобы он прилег, но он качал головой, когда она это предлагала, так что мы позволили ему сидя дремать в его кресле.
Его родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами — они были примерно моего возраста, а Гасу было около пяти. Они играли в баскетбол около какого-то дома, и даже несмотря на то, что Гас был совсем крохой, он вел мяч, обегая своих смеющихся сестер, будто родился с ним. Это был первый раз, когда я видела его играющим в баскетбол.
— Он был хорош, — сказала я.
— Жаль, ты не видела его в старшей школе, — сказал его папа. — Стал играть за команду университета.
Гас пробормотал:
— Могу я пойти вниз?
Его родители спустили коляску по лестнице, оставив Гаса в ней, и эти сумасшедшие удары о ступени были бы опасны, если бы опасность сохраняла свою существенность. Они оставили нас одних. Он забрался на кровать, и мы лежали вместе под покрывалом, я на боку, Гас на спине, я держала голову на его костлявом плече, его жар проникал в меня через его футболку-поло, мои ноги переплелись с его настоящей ногой, моя рука лежала у него на щеке.
Когда я приблизилась к его лицу настолько близко, что касалась его носом и могла увидеть только его глаза, я перестала чувствовать, что он болен. Мы целовались какое-то время, а потом просто лежали вместе, слушая одноименный альбом The Hectic Glow, и, в конечном счете, заснули, словно объемное переплетение трубок и тел.
Позже мы проснулись и переставили армаду подушек так, чтобы мы удобно могли сидеть у края кровати и играть в Карательную миссию 2: Цену рассвета. Я лажала, конечно же, но мой проигрыш помогал ему: становилось легче красиво умереть, прыгнуть на снайперскую пулю и пожертвовать собой ради меня или убить часового, который готовился меня застрелить. Какое удовольствие он получал, спасая меня. Он кричал: «Ты не посмеешь убить мою девушку, Международный террорист сомнительной национальности!»
Мне вдруг в голову пришла идея притвориться, что я задыхаюсь, чтобы он смог ударить меня под диафрагму. Может, так он смог бы освободиться от страха, что его жизнь прошла и была потеряна не ради великого добра. Но потом я представила, что ему не хватит физических сил, чтобы встряхнуть меня, а мне придется открыть, что это была хитрость, и последует взаимное унижение.
Чертовски трудно удерживать достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко отражается в твоих закрывающихся глазах, и вот о чем я думала, пока мы охотились на плохих парней в руинах города, который никогда не существовал.
Наконец, зашел его папа и потащил Гаса обратно наверх, и в прихожей, под Ободрением, говорящим мне, что Друзья — навсегда, я присела, чтобы поцеловать его на ночь. Я вернулась домой и поужинала с моими родителями, оставив Гаса съесть (и вытошнить) свой собственный ужин.
Немного посмотрев телик, я пошла спать.
Я проснулась.
Около полудня я опять поехала туда.
Глава семнадцатая
Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я поехала к нему домой. Его родители сказали мне, что он все еще спал внизу, поэтому я громко постучала в дверь перед тем, как войти, а потом позвала: «Гас?»
Я нашла его бормочущим на языке собственного создания. Он описал кровать. Это было ужасно. Я даже не смогла смотреть. Я просто криком позвала его родителей, и они спустились, а я пошла наверх, пока они его чистили.
Когда я вернулась вниз, он медленно очухивался от наркотиков, чтобы начать мучительный день. Я поправила подушки, чтобы мы могли сыграть в Карательную миссию на голом матрасе без простыней, но он был такой усталый, что лажал практически так же, как я, и мы не могли пройти пяти минут без того, чтобы быть убитыми. Больше не было красивых героических смертей, только невнимательные.
Я ему ничего особенного не сказала. Думаю, я почти хотела, чтобы он забыл, что я была здесь, и надеялась, что он не помнил, как я нашла свою любовь в безумии и луже его собственной мочи. Я вроде как мечтала, чтобы он взглянул на меня и сказал: «Ого, Хейзел Грейс. А как ты здесь оказалась?».
Но к сожалению, он помнил.
— С каждой минутой я все глубже осознаю слово униженный, — наконец сказал он.
— Я тоже писала в постель, Гас, поверь мне. Это не конец света.
— Раньше, — сказал он, и резко вдохнул, — ты звала меня Август.
— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — это ребячество, но я всегда думал, что мой некролог напечатают в газетах, что у меня будет история, которую стоит рассказать. У меня всегда было тайное подозрение, что я особенный.
— Так и есть, — сказала я.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал он.
Я и вправду знала, что он имеет в виду. Я просто не хотела с этим соглашаться.
— Мне все равно, если Нью-Йорк Таймс напишет для меня некролог. Я хочу, чтобы ты его написал, — сказала я ему. — Говоришь, ты не особенный, потому что мир не знает о тебе, но для меня это оскорбление. Я знаю о тебе.
— Не думаю, что у меня получится написать для тебя некролог, — сказал он вместо извинения.
Я была так разочарована в нем.
— Я просто хочу, чтобы тебе хватало меня, но это невозможно. Тебе этого никогда не достаточно. Но это все, что у тебя есть. Я, твоя семья, этот мир. Это твоя жизнь. Мне жаль, если это отстой. Но ты не будешь первым человеком на Марсе, не будешь звездой баскетбола, не будешь сражаться с нацистами. Я хочу сказать, ну посмотри на себя, Гас. — Он не ответил. — Я не это имела в виду… — начала я.
— О, именно это, — перебил он. Я начала извиняться, а он сказал: — Нет, это ты меня прости. Ты права. Давай просто поиграем.
И мы просто играли.
Глава восемнадцатая
Я проснулась от того, что мой телефон играл песню The Hectic Glow. Любимую песню Гаса. Это значило, что звонил он — или кто-то с его телефона. Я взглянула на часы: 2:35 ночи. Его больше нет, подумала я, и все во мне развалилось.
Я едва смогла проскрипеть:
«Алло?»
Я ожидала убитого родительского голоса.
«Хейзел Грейс», — слабо сказал Август.
«Ох, слава Богу, это ты. Привет. Привет, я люблю тебя».
«Хейзел Грейс, я на заправке. Что-то не так. Ты должна мне помочь».
«Что? Где ты?»
«На шоссе, возле 86-ой и Дитч. Я что-то не то сделал с трубкой, не могу сообразить, и…»
«Я звоню 911», — сказала я.
«Нет нет нет нет нет, они заберут меня в больницу. Хейзел, послушай меня. Не звони 911 или моим родителям, я никогда не прощу тебя, не делай этого, пожалуйста, просто приезжай, просто приезжай и почини мою гребаную желудочную трубку. Я просто… Господи, это так глупо. Я не хочу, чтобы мои родители знали, что я уехал. Пожалуйста. У меня с собой есть лекарство, я просто не могу его ввести. Пожалуйста». — Он плакал. Я никогда не слышала, чтобы он так рыдал, за исключением того дня перед Амстердамом, когда я стояла у его дома.
«Хорошо, — сказала я. — Я выезжаю».
Я отключила БИПАП и прицепила себя к кислородному баллону, поставила баллон в тележку и надела кроссовки, оставшись в розовых пижамных штанах и баскетбольной футболке, которая раньше принадлежала Гасу. Я взяла ключи с кухонного ящика, где мама их хранила, и написала записку на случай, если они проснутся, пока меня нет.