— Семнадцать, — поправил Гас.
— Я предполагаю, что у тебя еще есть время, не перебивай.
Говорю вам, — продолжил Айзек, — Август Уотерс говорил так много, что перебил бы вас на своих собственных похоронах. И он был претециозен: Господи Боже, этот парень не мог нужду справить без того, чтобы задуматься об изобилии метафоричных отзвуков человеческого производства отходов. И он был тщеславен: не думаю, что я когда-либо встречал более физически привлекательного человека, который острее бы осознавал свою физическую привлекательность.
Но я скажу вот что: когда ученые будущего покажутся у меня дома с роботизированными глазами и попросят меня их примерить, я скажу им валить ко всем чертям, потому что я не хочу видеть мир без него.
К этому моменту я почти плакала.
— А затем, сделав этот риторический возглас, я надену эти глаза, потому что, ну сами понимаете, с роботизированными глазами можно, наверное, смотреть сквозь девчачьи футболки и все такое. Август, друг мой, Бог тебе в помощь.
Август кивал какое-то время со сжатыми губами, а затем показал Айзеку большой палец. После того, как он оправился от хладнокровия, он добавил:
— Я бы вырезал тот кусок про девчачьи футболки.
Айзек все еще держался за кафедру. Он начал плакать. Он прижал лоб к доске, и я видела, как трясутся его плечи. Наконец, он сказал:
— Черт возьми, Август, ты исправляешь собственную похоронную речь.
— Не ругайся в Буквальном сердце Иисуса, — сказал Гас.
— Черт возьми, — снова сказал Айзек. Он поднял голову и сглотнул. — Хейзел, можешь мне помочь?
А я и забыла, что он не мог сам вернуться обратно в круг. Я встала, положила его руку себе на предплечье и медленно довела его до стула рядом с Гасом, где я сидела. Затем я дошла до кафедры и развернула листок бумаги, на котором я напечатала свою речь.
— Меня зовут Хейзел. Август Уотерс был великой, предначертанной звездами любовью всей моей жизни. Наша история любви была эпична, и я не смогу произнести больше одного предложения не утонув в слезах. Гас знал. Гас знает. Я не буду рассказывать вам нашу историю, потому что — как все настоящие истории любви — она умрет вместе с нами, как и должно случиться. Я надеялась, что он будет говорить на моих похоронах, потому что никто, кроме него… — я начала плакать. — Нет, я не буду плакать. Не буду… Хорошо. Хорошо.
Я пару раз глубоко вдохнула и вернулась к листку.
— Я не могу говорить о нашей истории любви, поэтому я буду говорить о математике. Я не математик, но я знаю вот что: между нулем и единицей существует бесконечность чисел. Есть 0,1, и 0,12, и 0,112, и бесконечный набор остальных. Конечно, существует большая бесконечность между нулем и двумя, или между нулем и миллионом. Некоторые бесконечности больше, чем другие. Писатель, который нам раньше нравился, научил нас этому. Бывают дни, и таких много, когда я негодую на размер моей бесконечности. Я хочу больше чисел, чем могу получить, и, Господи, я хочу больше чисел для Августа Уотерса, чем он получил. Но, Гас, любовь моя, я не могу объяснить, как я тебе благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я не отдала бы ее ни за что на свете. Ты подарил мне бесконечность внутри ограниченного количества дней, и я счастлива.
Глава двадцать первая
Август Уотерс умер через восемь дней после его пре-похорон, в Мемориале, в реанимации, когда рак, который состоял из него, наконец остановил его сердце, которое тоже состояло из него.
Он был со своими мамой, папой и сестрами. Его мама позвонила мне полчетвертого утра. Конечно, я знала, что он умирает. Я говорила с его папой перед тем, как пойти спать, и он сказал мне: «Это может случиться сегодня», но все равно, когда я схватила телефон с прикроватного столика и увидела на экране надпись Мама Гаса, все внутри меня взорвалось. Она просто плакала на другом конце провода и сказала мне, что ей очень жаль, и я сказала, что мне тоже очень жаль, и она сказала, что он был без сознания пару часов перед тем, как умереть.
Мои родители вошли в комнату с ожиданием на лице, и я просто кивнула, а они упали друг другу в объятья, чувствуя, как я подозреваю, тот же ужас, который в свое время придет и к ним.
Я позвонила Айзеку, который проклял жизнь, вселенную и Самого Господа Бога и воскликнул, где же чертовы трофеи, когда так нужно их разбить, а потом я поняла, что больше звонить было некому, и это было самым печальным. Единственным человеком, с которым я действительно хотела поговорить об Августе Уотерсе, был Август Уотерс.
Родители оставались в комнате целую вечность, пока не наступило утро, и папа не сказал: «Хочешь побыть одна?», и я кивнула, а мама сказала: «Мы будем прямо за дверью», и я подумала Не сомневаюсь в этом.
Это было невыносимо. Все это. Каждая секунда ужасней предыдущей. Я все хотела позвонить ему, мне было интересно, что случится, если кто-то ответит. В последние недели наше совместное времяпрепровождение ограничивалось воспоминаниями, но это было еще ничего: теперь у меня забрали и удовольствие вспоминать, потому что больше было не с кем это делать. Чувство было такое, будто потеря со-вспоминателя означала потерю самой памяти, будто вещи, которые мы совершили, стали менее реальными и важными, чем они были несколько часов назад.
★★★
Когда ты попадаешь в отделение скорой помощи, первое, что они просят сделать, это оценить твою боль по шкале от одного до десяти, и так они решают, какое лекарство ввести и как быстро. Мне задавали этот вопрос сотню раз за все эти годы, и я помню, как однажды, когда я не могла дышать, и грудь моя была будто в огне, будто языки пламени лизали мои ребра изнутри, пытаясь пробраться наружу, чтобы сжечь все мое тело, родители отвезли меня в скорую помощь. Медсестра спросила меня о боли, а я не могла даже говорить, так что я подняла девять пальцев.
Позже, когда они мне что-то ввели, медсестра вошла, и она вроде как гладила меня по руке, пока измеряла давление, и она сказала: «Знаешь, как я поняла, что ты боец? Ты назвала десятку девяткой».
Но дело было не совсем в этом. Я назвала ту боль девяткой, потому что сохраняла себе десятку. И вот они, великие и ужасные десять, ударяющие меня еще и еще, пока я не двигаясь лежу на кровати, уставившись в потолок, и волны швыряют меня на скалы, а затем уносят обратно в море, чтобы потом снова запустить меня в зубристые выступы утеса и оставить лежать на воде неутонувшей.
Наконец я ему все-таки позвонила. После пяти гудков включилась голосовая почта. «Вы позвонили Августу Уотерсу, — сказал он чистым, влюбившим меня в него голосом. — Оставьте сообщение». Гудок. Тишина на линии была такой зловещей. Я просто хотела вернуться в то секретное внеземное пространство, которое мы посещали, когда говорили по телефону. Я ждала этого ощущения, но оно не появлялось: мертвый воздух на линии не утешал, и я повесила трубку.
Я достала ноутбук из-под кровати, включила его и отправилась на его страницу, где соболезнования уже лились потоком. Самое недавнее гласило:
Люблю тебя, бро. Увидимся на той стороне.
…написанное кем-то, о ком я никогда не слышала. На самом деле, почти все сообщения, которые прибывали почти так быстро, что я только успевала их прочесть, были написаны людьми, которых я ни разу не встречала, и о ком он никогда не говорил, людьми, которые превозносили его достоинства теперь, когда он был мертв, несмотря на то, что я знала наверняка, что они не видели его месяцами и не пытались навестить его. Я подумала, а будет ли моя страница выглядеть так же, когда я умру, или я достаточно долго была исключена из школы и жизни, чтобы избежать обширной меморизации.
Я продолжала читать.