Затем это стало планетарной традицией. Все четверо прибывших были последовательны в своих генетических трудах, и маргаритки обрели признаки женственности, безответной женственности. Но прошло целое тысячелетие... И генетическое опыление стало священным во имя вновь прорастающих, на которых возлагались надежды. О тех же, кто спустя короткие промежутки времени всё-таки умирал, немедленно забывали. Так вместе с традицией инициации в цветах извечной человеческой женственности на планету Маргариток пришла и укоренилась... жестокость... и боль… – Настоящий цветок умолк.
– Почему же никто не посмел остановить этих экспериментаторов? Хотя бы своей приверженностью им, своей необузданной прямотой?
– Ничего из этого, дорогой Орнис, не вышло. Маргаритки изначально проиграли в этом эксперименте, потому что забыли своё собственное планетарное прошлое, предназначение, а из-за своей цветочной хрупкости сумели уместить в себе только жеманность...
– Мне надо встретиться с этой четверкой, – само собой вырвалось у меня.
– Поздно, Орнис, поздно. Увы, но ты уже опоздал. Их почти уже растворила планета, оставив о них в память один конструктив...
– Вы меня пугаете, сударыня? Неужели они уже даже не люди?
– А разве местные маргаритки уже только цветы?
– Позвольте, я сам разберусь, что всё-таки происходит!..
– А ты так не прост, Орнис, как я и надеялась. У тебя и прыти больше, чем в тех четверых, и в незнакомом мире ты куда как практичен, – пытаешься целить повреждённую плоть, но не желаешь врачевать душу.
– Душу надо лечить там, где ты её прежде терял...
– Все верно… Эта несчастная планета потеряла свою душу, свою настоящую суть в угоду сиюминутной прихоти… Оглядись и только представь, как прежде здесь было прекрасно! – моя собеседница устало опустила лепестки и замолкла. Я понял, что разговор окончен.
3.
Пообещав Настоящей Маргаритке вернуться, я двинулся вглубь планеты по бескрайнему полю очеловеченных маргариток, сперва осторожно и даже несмело.
Кто они теперь, эти цветы-девушки? Что сделали с ними, в угоду им же самим, как получается? Что за чудовищное вмешательство в жизнь посторонней планеты со стороны землян произошло здесь? Как такое вообще могло произойти?
…Или я не смыслю в здешних законах, и им все это во благо, а неопыленный, полуопыленный, цветок – просто завидует превращению своих соплеменниц?
Да, но тогда она могла в любой момент попросить себе опыления у генетиков. Но не попросила. Может, для того, чтобы жить столько? И обмануть время?
Кто здесь прав? Я ничего не понимаю. Я хочу понять. Я должен понять.
Я протягивал руки навстречу маргариткам и ощущал их лёгко-тревожное касание. Но тогда я говорил им: «Смелее!», хоть они и ждали от меня одного привычного уже им очеловечения. Но вместо этого я смеялся и плакал, говорил с ними хмельно и раскованно, иногда выдавая им непростительные колкости. Всем своим поведением я пытался показать, что я не генетический ментор, а простой земной человек, я дотрагивался до их цветочных лепестков, поражаясь их бархатистости. А что до их милых женских головок, то иногда я гладил их по пушистым трепетным волосам, иногда трепал по щекам, а иногда и щёлкал по носикам, нисколько не назидая, но как бы давая знать, что живые мужчины и женщины намного сложнее, чем идеальные образы, орошённые с сумерках, чтобы умереть на рассвете через семь суток.
За моей спиной цветы начинали смеяться и плакать, требовать и негодовать…
Ещё не повстречав генетиков, я ужаснулся тому, как они извратили природу этих невинных созданий.
Солнце очень скоро катилось к закату, и на место тех, кто высох и угас на рассвете, день освободил площадь для молодых и тонких побегов, из которых пробились и накипели крупные бутоны. Из них должны были явиться цветы, чья хрупкая трагедия была предрешена в этом мире заранее...
В каком-то летаргическом полусне я брёл между молодых побегов, я дышал запахом нераскрывшихся цветов. Мне казалось, видоизмененные маргаритки нарочно скрывались от меня в лепестках: ведь в назначенный миг им предстоит открыть свои цветочные пачки и явить мне страдальческие личики инопланетных существ.
И то были действительно лики страдалиц, но лишь до тех пор, пока где-то на горизонте не пробежали четыре серебристые радуги, каждая из которых имела свою собственную кривизну. Из-под каждой радуги била серебряная роса, медленно опадая на цветы – как новорожденные, так и те, которым надлежало умереть на рассвете следующего дня.