Выбрать главу

Возвращаясь мимо арб на одной из которых слышался храп аптекаря, я вступил липовую аллею, шедшую к обрыву. Там я остановился у последней скамейки и смотрел на склон, замыкавшийся кустами, где белели и алели цветы. Было светло, но свет походил на то, как будто он струился сквозь воду: в нем была особая матовая бледность – все казалось припудренным как бы пылью истертого стекла.

Это – лунные зеркала ночи упали и разбились, это пята рассвета, наступив на их осколки, превратила их в матовую, зеленовато мертвенную пыль праха лунных нитей и бликов.

Луна ушла, лунный свет окончательно спал но всюду осталась их плесень и позабытые паутины.

Почти бесчувственно смотрел я на кусты на краю склона, на серую даль, так много обещавшую ночью и теперь по инерции, полную покоя; даль, лицо которой было помято предутренними снами.

XII. Чертенок

И вдруг над мной снова раздался хохот, отрезвивший меня уже раз от восторгов любви этой ночи; я поднял глаза. Став на скамейку, обняв закинутыми назад руками ствол липы, запрокинув голову так, что мне быта видна вся шея – «Чертенок» смотрел на меня с вызывающим и вместе с тем уже подвластным мне, уже обещающим видом.

– Ха ха-ха наслаждались… лаской нежной ха-ха-ха… А я что же… или я хуже, или вы находите ее более чувственной, или её грудь выше, её грудь пышнее моей, или вам не нравится моя более гибкая стройная девическая талия???.

Обернувшись к ней, в самом деле я видел ее в новом освещении, может потому что она стояла на скамейке, но в её теле, действительно была исключительная стройность; оно было заключено в черное шелковое платье на блестящем фоне его большие виноградные листья оплетали и вились, послушно облегая его молодые выпуклые члены. У неё действительно была высокая грудь, теперь даже сквозь шелк и изображенные на нем листы винограда, её выпуклости выступали резко и вызывающе. Вокруг шеи гонкое кружево воротничка местами затемнялось спутавшимися прядями темных волос, которыми продолговатое лицо её с круглым лбом было окружено, как косматой черкесской папахой.

В неё многое было напоминающим горца, джигита, когда он, привстав на стременах, ловит брошенный кинжал. Да, но она затеяла опасную игру. В наших отношениях все было ясно: она играла мной и дразнила больше, чем это казалось, что она не только ждет меня, но уже полна жаждой обладания.

Я сделал шаг по направлению скамейке…

– Не смейте, не смейте… остановитесь…

Я протягивал руки…

– Остановитесь или вы дорого заплатите за это… Но меня нельзя было остановить, так просто или, еще менее, напугать.

Вдруг её руке что-то мелькнуло. Теперь она стояла, опершись о липу и обнимая её ствол только левой рукой. Правая вооруженная была вытянута по направлению ко мне.

Она шутила, но это была глупая шутка, которая давала мне права на все и развязывала руки. Теперь для меня её любовь была добычей, и мщением вместе с тем. Но в след за едва заметным движеньем моим раздался сухой выстрел.

– Вот вам… бросила она ядовито.

Я хотел сделать шаг, но покачнулся и уже полулежал на песке аллеи, а она, соскочив скамейки, медленным спокойным шагом скрывалась в конце дорожки ведущей к сторожке; вблизи меня на земле валялся «Смит и Весе он» из дула которого шел еле заметный дым.

Когда теперь я вспоминаю этот рассвет, то он проникнут был той же призрачностью, пережитой ночи.

И в призрачности сей были черты сверхъестественного: может быть моя душа в эту пору была настроена чувствовать особенно остро и внятно, но потом, издалека времени, все пережитое стало мне более ясным и понятым. По трем ступеням этой ночью я сошел; по трем, схожим меж собой, но и весьма различным, характерам настроений сошел с тех воздушных лунных склонов, где я был опутан золотыми паутинками, к земным садам ночи, где над мной склонялись алые и белые цветы, чтобы опуститься третьему лику – валяться, истекая кровью, на песке рассветной аллеи.

Начинающееся утро таило в себе злое, почти демоническое начало:…

Волосы мои в холодном поту прилипли ко лбу: на зубах скрипел песок, я лежал на земле колени мои дрожали. Теперь я подробно рассказываю о событиях этих, но это не значит, что они тогда ясно и, во времени, отчетливо проходили пред моим – потрясенным сознанием. До выстрела – да, было ясно, понятно. Все рассматривалось с нервно повышенной, но привычной человеческому глазу точки зрения. Упав же, я все воспринимал превратно… События были не подо мной, не в ревень мне, нет они проносились, как туманные птицы осени, как полеты нетопырей в сумраке, только над моей головой, только поверх меня: в них не было строгой явственной планомерной последовательности.