Когда я теперь стараюсь восстановить события по их последовательности, то отчетливо вижу, что после выстрела в их четкости для моего сознания была большая пестрота: то они были ясны, как будто под увеличительным стеклом, то вдруг затуманивались, становились не отчетливыми, ускоренными, сбивчивыми.
Это были не нормальные впечатления, отраженные сознанием, а движение картин кинематографе – все дрожало, временами было то ярче, то вдруг затенялось исчезало; иногда были перерывы.
После одною из таких перерывов – я не мог бы сказать сколько прошло времени – открыл глаза и увидел над собой наклоненное лицо аптекаря, оно было освещено розовым светом восходящего солнца…
Аптекарь пробовал приподнять меня, но когда я оперся на свою правую ногу, то застонав от мучительной боли, вновь повалился на песок.
Так окончился наш пикник на фоне лунной ночи.
– Ну а что же спрашивали вас, кем вы ранены… обратился к рассказчику художник футурист.
– Револьвер валялся около меня – думали, что я сам себя ранил: правда некоторые барышни знали, что это револьвер был у «Чертенка», они видели его у неё, но все были уверены, что она передала его мне; ни от кого, кроме того не укрылось мое мрачное настроение, под господством которого я был с вечера.
– Рана была опасная…
– Перевязка была сделана через чур поздно, мне потом порядком пришлось по возиться с этой раной.
– Ну, а отношения к вам стрелявшей барышни.
– О здесь было несколько любопытных моментов. Мне с своей ногой пришлось ездить в Харьков. Рана долго не заживала я мучился, мучился у себя на хуторе, наконец на телеге, запряженной парой, отправился на станцию Коломак. Было начало июля, стояла жара, пыльно, лошади еле двигались, облепленные мухами и слепнями. Нога моя ныла, нервы были издерганы до крайности, вследствие плохого сна. Лицо мое было желто, глаза ввалились, я чувствовал себя совсем больным. На станцию Коломак мы притащились за два часа до прихода поезда. Перед станцией, отделенная от неё большим шляхом расположена корчма. Мой кучер подвез меня к неё и, поддерживая под руки, не свел, а почти снес меня внутрь просторной хаты: в четыре маленькие окна падал свет, полузакрытый листами сиреневых кустов, в углу у образов висели полотенца с вышитыми петухами. по белым стенам синими и красными чернилами были наляпаны горшки с горчащими из них примитивными деревами; пол был глиняный, йога ступала по нем мягко и неслышно. Я лег на скамью, положив под голову чемоданчик. Лежа глазами к печке, я вдруг увидел на скамейке около неё «Чертенка». Она сидела, полузакрыв лицо руками и, очевидно не смея, поднять глаз в мою сторону. Я окликнул ее – вздрогнув она устремилась ко мне и припала головой к моей свесившейся со скамейки руке. Куда девалась её гордость!!..
– Я гадкая, вы никогда не можете простить меня, Вавочка, ведь так? верно?.. Такие поступки не прощаются…
Не знаю потому ли, что я был слаб и нервно надломлен, потому ли, что я видел перемену, происшедшую в неё потому ли, что в её глазах светилась боязнь за меня, чудилось настоящее искреннее чувство ко мне, но против неё у меня не было ни тени раздражения. Мы примирились.
– Что же ваш роман на этом и кончился, вы так и не владели его.
– Нет потом, когда я вылечился от раны, у нас был роман, но это было только несколько встреч, мы разошлись – несходство характеров – и она все же не в моем духе, а отдалась мне она, очевидно, чтобы хотя отчасти загладить свою вину пред мной.
Художник футурист работал не выходя из своей комнаты. Художник в бархатных брюках делал этюды на воздухе, особенно старательно он работал над одним, изображавшим улицу «Мотомуры» Художник в бархатных брюках страдал ревматизмом: ноющая боль в левой ноге была мало заметна днем; утомленный он засыпал в десять часов вечера, но иногда уже в двенадцать проснувшись спал еще около получаса, стоя на четвереньках на своем футоне; затем же он поспешно накидывал на себя кимоно, надевал туфли и около полутора часа ходил неустанно по узкому коридору, идущему вокруг номеров нижнего этажа.
Ценой этой прогулки покупалось забытье на час, в половине четвертого опять надо было бежать в ночную тишину узкого коридора, образованного с одной стороны бумажными стенами номеров, за которыми раздавалось мерное дыхание спящих, а с другой стеклянными окнами выдвинутыми на ночь и деревянными, тоже поставленными за ними только для ночи, щитами.
В коридорах царствовал полумрак, лампочка горела у лестницы на верхний этаж; чем дальше от неё, тем в узком коридоре было темнее и загиб его узнавался стеклами, которые отражали перспективу коридора в миниатюре, давая своеобразный мир покоя ночи и загадочности.