Мне самому было не понятно: пред мной клонились ветви, сгибавшиеся от спелых, готовых упасть плодов, а мои длани были лишены сил – сорвать эти плоды. Пред мной раскрылся родник неизъяснимой, долгожданной сладости, а уста мои не раскрывались, приникая к нему в бессильной истоме.
Таня очнулась, было совсем светло. Я хотел подойти и обнять ее, но вдруг я увидел, что она плачет. Женские слезы всегда неприятно действуют на меня, но теперь мне было вдвойне неприятно, я чувствовал себя не в своей тарелке, мне было неловко пред самим собой, а перед Звездочкой просто совестно…
Я даже не могу объяснить этого чувства, как будто я надругался, осквернил или покушался разрушить запретное святое.
Между тем, стало совсем светло; женщина из поселка гнала коров.
Взошедшее солнце бросало длинные тени животных на выгон, где трава была выбита и выщипана скотом.
Таня встала и не глядя на меня, прошла межей на дорогу, где нами были оставлены лошади.
– Прощайте… донесся её голос, она села и уехала.
Я нанял в поселке лошадь и часам к девяти утра был в местечке Р., где состоялась знаменитая вышеописанная вечеринка. Войдя в школу, я увидел, что все спали, после, вероятно, недавно окончившейся выпивки. Я, падая от усталости, прошел в класс, где была раскинута моя постель, повалился на нее и погрузился в сон глубокий и длительный.
Затем я уехал в Харьков.
Я был молод: впечатления жизни скользили по моей душе, где было мало царапин и борозд и не оставалось воспоминаний… Так бывало раньше, но странно, теперь память несколько раз являла мне грациозный образ Звездочки. Я ловил себя несколько раз на занятии, восстановить в уме момент за моментом все события ночи закончившиеся, так для меня неожиданно, слезами моей мимолетной подруги у старой деревенской мельницы, дорога к которой шла по узкой меже, где сплетались колосья ржи и овса…
Я вел рассеянный образ жизни.
Как-то я поехал опять на станцию К. навестить моего друга, обитавшего на даче невдалеке от станции; я проголодался и зашел в корчму в поселке при станции; в окне была видна своими тремя крылами мельница, черневшая вдалеке на пригорке; хозяйка подала мне яичницу, которую я подкрепил чаркой хорошей наливки, поднесенной мне старухой на деревянном блюде.
– А я вас панычу знаю, я хорошо приметила, как вы с барышней у мельницы миловались, я даже коров старалась гнать поодаль, чтобы вам не помешать. Она помолчала, а затем вдруг добавила:
– Вас что не видать в наших краях, а барышня частенько под мельницей сидит.
– А до Змиевки далеко отсюда?.. спросил я.
– За ложбинку, через лесок верст с пяток, скороговоркой улыбнулась старуха.
Товарищ, ждавший на даче, так и не увидал меня в этот день. Сделав верст десять, я очутился в Змиевке.
Маленькая деревушка лепилась над прудом, отражая белые стены мазанок, вишневые сады и несколько тополей, которыми был окружен дом священника. Школа оказалась запертой; на мое недоумение из соседней мазанки, очевидно, своей квартиры, вышел старик в белой рубахе и таких же широких штанах; набивая трубку, он сказал, что Татьяна Михайловна «въехали», но уже давно и «должно статься» скоро «навозврат», что мне уезжать не следует, а лучше обождать, ключа у него нет – он у барышни, а, что посидеть можно и на крыльце. Я проголодался; послал старика за полубутылкой водки, к неё он принес пол ковриги черного хлеба и несколько соленых огурцов. Я выпил лишь две рюмки, к явному удовольствию старика, который быстро расправился с остальным. Старик напоминал Сократа: череп его был лыс, он был курнос и ко всему безусловно разговорчив, а несколько рюмок вполне отвязали ему язык: он рассказал о барышне, о том, что после поездки в Р. откуда она вернулась на другой день, её характер изменился, она стала не веселой и часто закажет лошадей и поедет…
– Я даже ямщика расспрашивал, куда мол, не по знакомству ли какому…
– Нет говорит, к станции К. поедем у мельницы немножко погуляет и назад – без знакомствия значит…
Раздался стук колес. Звездочка нисколько не удивилась моему приезду: замок с двери школы был снят.
Комната учительницы помещалась в школе; она была отделена от большого единственного класса только коридором, но которому мы прошли. В комнате была кровать, закрытая белым пикейным одеялом, подушки – кисейной накидочкой пред окном – стол, около него два стула, на подоконнике в стакане воды голубые васильки, несколько мух со звоном бились в стекло окна. Надо сказать, что комната была довольно узкая и дверь приходилась как раз в ногах кровати. Мы изголодались, только теперь я почувствовал, как я соскучился по Тане, только теперь мне стало ясно, как она нужна мне. Сначала мы обнимались, стоя посреди комнаты; затем, кажется, я сидел на столе, сладостно прижимая Звездочку к себе. Не помню, как наши тела были брошены на узкую девическую кровать. Это была буря, сгибавшая юный цветущий сад, гордый ветер, ломавший ветви, заламывший руки, заставлявший голубое небо щуриться, от бьющих ему глаза лепестков, цветов срываемых дерев.