Помню я или не помню девическое белье, где чистые складки сплетались с хаосом скомканных и смятых кружев, помню я. или не помню голубые чулки на белизне стен и простыней… И, вдруг, дверь уступила напору извне, крючок с шумом соскочил, вошел старик, неся в руках лампу.
– Вот вам и лампочка, а сейчас и самоварчик принесу, спокойно смотря на нас своими бесстрастными глазами, произнес он.
Можно порвать во время игры струну, можно утерять последнюю главу книги, про
читанной лишь до половины. Мы сидели с Таней, смотрели на огонь лампы и на пар, подымавшийся от самовара.
– Хотите я покажу вам школу.
Мы вошли в темный класс; три больших окна пропускали тонкие нити света звезд, мерцавших на темном фоне неба. Во мне все трепетало, и чувствовал, как я переполняюсь желанием, ставшим моей болезнью, моей идефикс, что я подобен пилигриму, идущему к обетованному, молитвенному граду чудес, что видны уже златоверхие купола храмов, что упоительный перезвон благовеста, несущийся от колоколен, внятен уху – что еще несколько необходимейших усилий, для которых можно пожертвовать всем запасом имеющихся сил и пилигрим станет обладателем, владетелем святыни.
От звёздного света падавшего сквозь окна в классе сельской школы господствовала синеватая таинственная мгла. Я прижимал упругое молодое, девственное тело, дрожащее трепетом страсти, к себе. Мы не говорили, нам не надо было слов, мы понимали друг друга, так как были в эти моменты одной душой, а тела наши готовы были, желали впервые, с целью познать друг друга до конца, готовы были соединиться (впервые) воедино.
Она была одета, мое тело тоже было облачено костюм; костюмы, конечно, не были нужны нам, но мы их мало замечали. Я безумно, я страстно обнимал ее, прислоненную к ряду парт и вдруг опять открылась дверь и вошел несносный старик, неся свою лампу. Он, видите ли обеспокоился, что паныч и барышня сидят в темноте. Бешенство овладело мной; мне стоило больших усилий, чтобы не вырвать у нею лампу и не швырнуть ее ему в голову; затем он принес охапку сена, и Звездочка соорудила мне на полу классной комнаты душистую и мягкую постель.
Ночью она пришла ко мне. Я спал, мне снился сон в котором картины воображения и действительности переплелись странным образом; мне снилось: я стою в ветреный день на холме у мельницы, она машет своими тремя крылами и вдруг эти крыла обращаются в трех девушек летающих по воздуху; все трое похожи на Таню; я ловлю первую в страстном желании слиться с неё, обнимаю ее, и вдруг я чувствую ее тело металлическое, мои губы касаются твердого и холодного существа, тогда в отчаянии я бросаю ее на землю она превращается в старуху из корчмы:
– Панычу, разве ты не видишь, что вот там она сидит и тоскует по тебе…
Я подымаю голову и опять вижу девушку, с лицом Звездочки, но все мои попытки соединиться с неё остаются тщетными.
Я пробуждаюсь, я чувствую упругие босые шаги, под которыми слегка гнутся доски пола.
Да, это Таня: в синеве мерцания звезд, пророненного ими сквозь окна я вижу, лежа на полу, что она стоит около двери, в трех шагах от меня. В темноте белеет длинное пятно рубашки, она образовывает вверху три выреза, из которых слабо мерцают прозрачной матовостью тела руки и грудь; стройные ноги, даже в темноте, дают чувствовать свою точную округлость; я сажусь, я простираю к неё руки; через мгновение она сидит у меня на коленях; только теперь, хотя темно наощупь, я постигаю, каким роскошным телом, телом лишенным излишества, но полным того особого сладострастия, которым как цветок благоуханием, наполнено тело девушки, не успевшей увянуть, тело созревшее, спелое для любовных утех.
Таня в рубашке, не смятой и холодной, свежестью, только что надетого, белья; рубашка приподнята двумя остроконечными грудями; они трепещут, как будто бы она посадила под холст двух живых голубей; талия тонкая и переход к широким, но стройным округлым бедрам обозначен заметно для моих жадных, ищущих рук; колени круглые, но кожа на них плотно притянута. С приходом Тани класс для меня превратился в душный гарем, мое ложе в роскошные диваны Востока. По должен сказать, что сколько ни длятся наши объятья, как ни стремятся слиться тела нескромно и бесстыдно прижимаясь друг к другу, они остаются раздельными, не слитыми.