– Это мёртвые земли, Ял. Здесь все потеряны. Куда бы ты ни пошёл, придёшь, куда направлялся. И остаётся лишь надеяться, что туда тебе и надо.
Я не комментирую. Варвары невосприимчивы к логике. Вместо этого оборачиваюсь посмотреть на валун, на котором была дверь, и пытаюсь его запомнить. Он изогнут вправо, почти как буква "г". Наверное, я могу открыть дверь там, где сам решу, но не хочу этого испытывать. Понадобился маг вроде Келема, чтобы показать нам дверь сюда, и теперь он, скорее всего, в мёртвых землях. Не хотелось бы просить его показать мне выход.
Мы идём дальше, шагаем на больных ногах от камня к камню, пробираемся по пыли, где камней меньше. Здесь нет никаких звуков, кроме тех, что издаём мы. Ничто не растёт. Лишь сухая бесконечная пустыня. А я-то ждал, что будут крики, разорванные тела, пытки и демоны.
– Это то, чего ты ожидал? – Я ускоряю шаг и снова догоняю Снорри.
– Да.
– Я всегда считал, что Ад будет более… оживлённым. Вилы, воющие души, огненные озёра.
– Вёльвы говорят, что богиня создаёт свой Ад для каждого.
– Богиня? – Я ударяюсь пальцем ноги о камень, спрятанный в пыли и чертыхаюсь.
– Ял, ты провёл зиму в Тронде! Неужели ничего не выучил?
– Похуй. – Я хромаю дальше. Боль в ступне почти лишает меня мужества. Как будто я вступил в кислоту, и теперь она разъедает мою ногу. Если в мёртвых землях удар по пальцу причиняет столько боли, то жутко представить, что будет от любой серьёзной раны. – Я многое выучил. – Только не их проклятые саги. Они по большей части о том, как Тор бьёт своим молотом по всему подряд. Да, они интереснее тех историй, которыми нас пичкает Рим, но вряд ли тянут на кодекс, по которому стоит жить.
Снорри останавливается, а я хромаю ещё пару шагов, прежде чем понимаю это. Он разводит руками, когда я поворачиваюсь.
– Здесь правит Хель. Она смотрит за мёртвыми…
– Нет, погоди. Эту сагу я помню. – Кара мне её рассказывала. Хель, с ледяным сердцем. Линия от носа до паха отделяет её левую сторону из чистого гагата от правой из алебастра. – Она смотрит за душами людей, её светлый глаз видит в них добро, а тёмный – зло, и её не волнует ни то, ни другое… я правильно понял? – Я прыгаю на одной ноге, массируя большой палец.
Снорри пожимает плечами.
– Вроде того. Она видит отвагу в людях. Рагнарёк всё ближе. Не Тысяча Солнц Зодчих, но настоящий конец, когда мир треснет, загорится, и поднимутся гиганты. Тогда отвага – единственное, что будет иметь значение.
Я оглядываюсь вокруг, на камни, на пыль, на бесплодные холмы.
– А где же тогда мой? Если это твой ад, то где мой? – Своего я не вижу. Совсем. Но даже так, блуждать по варварскому аду как-то… неправильно. Или, возможно, ключевой ингредиент в моём персональном аду состоит в том, что здесь никто не понимает превосходства знати над простолюдинами.
– Ты в него не веришь, – говорит Снорри. – Зачем Хель строить для тебя ад, если ты в него не веришь?
– Я верю! – У меня есть привычка заявлять, что я верю во всё подряд.
– Твой отец ведь священник?
– Кардинал! Он кардинал, а не какой-то проклятый деревенский священник.
Снорри пожимает плечами, словно для него это всего лишь слова.
– Дети редко верят священникам. Нет пророка в своём отечестве.
– Эту языческую чушь…
– Это из библии. – Снорри снова останавливается.
– А-а. – Я тоже останавливаюсь. Наверное, он прав. Религия для меня всегда была бесполезной, за исключением ругательств и мольбы о пощаде. – Почему мы остановились?
Снорри ничего не говорит, и я перевожу взгляд в ту сторону, куда он смотрит. Перед нами воздух раскалывается, и сквозь прорехи я вижу мелькание неба, которое уже выглядит невероятно голубым, слишком наполненным энергией жизни для засушливых земель смерти. Разрывы увеличиваются, я вижу взмах меча, алые брызги, и из ниоткуда вываливается мужчина. Прорехи затягиваются за его спиной. Я говорю "мужчина", но на самом деле это воспоминание о нём, схематично набросанное бледными линиями, которые заполняют то место, где он должен быть. Он встаёт, не пошевелив ни пылинки, и я вижу бескровную рану, которая его убила – разрез на лбу, который тянется до сломанной ключицы, проходит через неё и углубляется в его плоть.
Когда мужчина встаёт, то же самое повторяется слева от него и справа, и в двадцати ярдах за ним. Всё больше людей проваливаются с того поля боя, на котором они умирают. Они не обращают на нас внимания и встают, опустив головы. На некоторых остатки доспехов, но все безоружны. Я уже собираюсь окликнуть первого, когда он поворачивается и уходит прочь. Он направляется почти туда же, куда и мы, только немного левее.