В глубине пустыни, посреди дюн, что выше любого минарета, люди кажутся крошечными, меньше муравьёв. Там палит солнце, шепчет ветер, и всё движется – так медленно, что и глаз не заметит, но оттого не менее верно. Пророк сказал, что песок ни добр, ни жесток, но, когда ты в печи Саха́ра, сложно не думать, что песок тебя ненавидит.
Спина Тахнуна болела, а пересохший язык царапал нёбо. Он ехал, сгорбившись, покачиваясь в такт шагам верблюда, и, несмотря на тонкую ткань шеша, щурился от яркого света. Он не обращал внимания на неудобства. Спина, жажда, натирающее седло – всё это не имело значения. Важно было лишь то, что караван позади полагался на зрение Тахнуна. Если Аллах, да святится трижды его имя, одарит Тахнуна ясным зрением, тогда его предназначение будет исполнено.
Так что Тахнун проезжал раскалённую милю за раскалённой милей, осматривая окрестности и созерцая прорву песка, громадную песчаную пустоту. Позади него, среди дюн, где уже сгущались тени наступающего вечера, змеёй вился караван. Вдоль каравана по склонам ехали товарищи Тахнуна, ха'тари, которые бдительно осматривали округу и охраняли мягких аль Эффем с их оскудевшей верой. Только ха'тари придерживались заповедей и по духу и по букве. В пустыне лишь такое жёсткое соблюдение обычаев позволяет человеку оставаться в живых. Другие люди могли и не умереть, пройдя по пустыне, но только ха'тари жили в Саха́ре, и от смерти их всегда отделял всего один пересохший колодец. Во всём они ступали по тонкой грани. Чистые. Избранные Аллахом.
Танхун направил своего верблюда вверх по склону. Аль Эффем иногда давали имена своим животным. Ещё одна слабость племён, рождённых не в пустыне. К тому же они каждый день скупились на вторую и четвёртую молитву, не отдавая Аллаху всего, что ему причиталось.
Налетел жаркий сухой ветер, с тихим шелестом сметая песок с фигурного гребня дюны. Добравшись до вершины, Танхун уставился вниз на очередную безжизненную долину, отутюженную солнцем. Он покачал головой, возвращаясь мыслями к каравану. Глянул назад, в сторону изгиба кромки следующей дюны, за которой его подопечные с трудом продвигались по проложенному Тахнуном пути. Конкретно эти аль Эффем пребывали на его попечении уже двадцать дней. Ещё два, и он доставит их в город. Надо вытерпеть ещё два дня, и шейх со своей семьёй перестанут оскорблять его своими безбожными упадническими выходками. Дочери были хуже всего. Они шли за верблюдами отца и носили не двенадцатиярдовые тобы, как ха'тари, а девятиярдовую мерзость, которая так туго обвивала их изгибы, что почти не скрывала самих женщин.
Изгиб дюны приковал взгляд, и на миг Тахнун представил женское бедро. Он потряс головой, чтобы выбросить из неё этот образ, и сплюнул бы, если б его рот не пересох так сильно.
– Боже, прости мне мои прегрешения.
Ещё два дня. Два долгих дня.
Слегка постанывавший Ветер вдруг без предупреждения взвыл, едва не сбив Тахнуна с седла. Его верблюд недовольно застонал, пытаясь отвернуть голову от жалящего песка. Тахнун голову не отворачивал. Не далее как в двадцати футах перед ним и в шести футах над дюной воздух замерцал, подобно миражу – вот только такого миража Тахнун не видывал за все свои сорок засушливых лет. Пустота пошла рябью, словно жидкое серебро, а потом порвалась, на миг явив какое-то иное место: некий каменный храм, освещённый смертельным оранжевым светом, разбудившим все недуги, которые игнорировал ха'тари, и каждый из них вмиг стал пульсирующей му́кой. Губы Тахнуна скривились, словно он набрал полный рот какой-то кислятины. Он с трудом удерживал верблюда – животное разделяло его страх.
– Что? – прошептал он, но крики верблюда заглушили его шёпот. Сквозь прорехи в ткани мира Тахнун увидел обнажённую женщину. Её тело было высечено из всех мужских желаний, а каждый изгиб подчёркивала тень и ласкал тот же смертный свет. Десять долгих ударов сердца формы женщины приковывали взгляд Тахнуна, а потом, наконец, он посмотрел на её лицо и от потрясения выпал из седла. Даже ударившись о землю, он не выпустил саиф из руки. Демон уставился на него своими красными, словно кровь, глазами, разинув пасть и скаля клыки, подобные клыкам дюжины гигантских кобр.
Тахнун снова взобрался на вершину дюны. Перепуганный верблюд сбежал, и удаляющийся топот его копыт стихал за спиной Тахнуна. До гребня он добрался как раз ко времени, когда изрезанная вуаль между ним и храмом широко распахнулась, как если бы всадник прорубился через стенку палатки. Суккуб стояла во всей красе, а перед ней из того места сквозь разорванный воздух вывалился полуобнажённый мужчина. Мужчина сильно ударился об песок, мгновенно вскочил и протянул руку вверх, туда, где суккуб уже собралась его преследовать и теперь пыталась пролезть в прореху, в которую он нырнул головой вперёд. Она потянулась к нему, из кончиков её пальцев показались иглоподобные когти, а мужчина ударил вверх, зажав что-то чёрное в руке, и тут же с ясно слышным щелчком всё исчезло. Дыра в другой мир – исчезла. Демоница с алыми глазами и идеальной грудью – исчезла. Древний храм исчез, смертельный свет того жуткого места снова скрылся за тонкой гранью, что оберегает нас от этого кошмара.