- Мы задаем вам вопросы исходяиз чувства заботы о вас и еще с той целью, чтоб вы поняли, как советская молодежь относится ко всяким отщепенцам.
- Я не отщепенец, я честно служил в советских вооруженных силах. Но кто бы мог подумать, что солдат имеет возможность быть связанным с какой-то разведкой? Да это просто бред сивой кобылы. Ну, допустим, я встретил женщину с ребенком и отдал ей свои последние три рубля. Это что уже работа на империалистов. Да вы просто сошли сума все. Я сделал пустяковое доброе дело, а вы превращаете муху в слона и пытаетесь мне что-то пришить, чтоб отправить в Сибирь. Да молодых людей надо заставить работать на колхозных полях, а не томиться в тюрьмах.
- Да молодой человек прав, - сказал Топорков. - Я должен доложить, что партия поворачивается лицом к народу. А мы здесь должны снять все политизированные вопросы к нашему комсомольцу.
- И я так думаю, - сказал комсомольский секретарь.
Остальные все шипели злобой и ненавистью. Если им дать волю, разнесут на мелкие куски, и будут рады, утолив свою кровожадность. Чтобы какой-то солдат думал не так как все, не так как положено думать, - такого случая никто из присутствующих просто не представлял. Не должно сметь свое мнение иметь, - таков был негласный девиз коммунистической партии, внедренный в сознание миллионов советских граждан при помощи штыка и кутузки.
"Теперь начнется моя бессрочная служба. Хорошо, что армия меня к этому подготовила, поскольку армия это и есть предбанник тюрьмы", думал я, глядя на свои руки, на которые вскоре наденут наручники. Однако, напряженную тишину в зале нарушил подполковник Топорков, заместитель командира полка по полит части. Он вышел на трибуну без бумажки и сказал:
- Товарищи! Наш, так называемый подсудимый, такой же советский человек, как и все остальные.
- Служу Советскому союзу и коммунистической партии! - вскричал я, вскакивая и прижимая ладони к ногам.
- Он просто заблудился, как охотник-новичок в лесу. Ему надо помочь найти правильный путь в жизни. Кто это может сделать? Отчасти это пытаемся делать мы сейчас, но по-настоящему вывести его из заблуждения может только сама жизнь, ведь у него вся жизнь впереди. Парень не без таланта. Я верю, что этот талант он направит в правильное русло и может быть, мы еще услышим его имя, но уже в другом, положительном ракурсе. Так что давайте, не будем перегибать палку.
Я не верил своим ушам, мне казалось, что все это происходит во сне. Я только заметил, что все кивают головами в знак согласия, и удивлялся тому, что все эти люди, только что готовы были растерзать изменника, вдруг стали кивать головами в знак согласия того, что он, шпион и предатель, такой же советский человек, как и все остальные.
Подполковник сел на место. Снова воцарилась мертвая тишина. Никто не решался выступить после него, - никто не осмелился противоречить ему и никто не хотел поддержать его с высокой трибуны. В зале громко зазвенела муха, ударяясь в оконную раму бесполезно пытаясь выйти на волю. Подполковник Рудыкин поворачивал голову то влево, то вправо, пожимал плечами. Топорков явно спутал карты всем, хотя они только что кивали головами, пустыми головами в знак согласия с ним, а теперь словно опомнились.
- Предоставьте слово обвиняемому, - тихо произнес Топорков.
- Вам последнее слово, товарищ Славский, - торжественно произнес Рудыкин.
Я, оживший после выступления Топоркова, бодро поднялся, и, не подходя к трибуне, сказал:
- Я, наверное, виноват во многом, в особенности в том, что у меня есть голова, и она мыслит не так как у других. И вина моя еще и в том, что я записывал эти мысли, и они не по моей вине и не по моему желанию, стали достоянием других людей. Я просил бы вас понять, что дневник это разговор с самим собой. Иногда прочитаешь то, что ты записал в прошлом году и становится стыдно, потому что ты думаешь уже совершенно иначе. А потом, бывает, что и об отце думаешь плохо, ругаешь его последними словами за что-то, но ведь он не перестает от этого быть отцом. И ты любишь его, как отца и выполняешь свой сыновний долг. Так и Родина. Мы ее ругаем, бичуем, но ведь она остается для нас Родиной, за которую мы в трудный момент, готовы отдать свои жизни. Почему судят и даже оскорбляют меня за мои мысли. Судить надо за поступки. Думать нельзя запретить, это противоестественно. Мнений не надо бояться. В спорах рождается истина, как вы этого не понимаете? Все, что я написал - правда, пусть ошибочная и резкая, но правда: кругом все несправедливы, жестоки и лживы, а я не переношу несправедливость. Все, что здесь говорилось я приму к сведению, и если вы не отберете у меня свободу и комсомольский билет, я смогу быть примерным комсомольцем. Несправедливость, ложь - вот, кто враг советской власти, а кто такие шпионы, я не знаю, и знать не хочу, поверьте. Я очень хочу поверить, что в нашей стране после ареста и расстрела Берии, наконец, кончится эта шпиономания, которая унесла не одну тысячу невинных жизней.
- Откуда вам это известно? - спросил подполковник Насташкин.
- У меня двоюродный брат в Магадане сидит ни за что, ни про что. Магадан это город заключенных, - неосторожно выпалил я.
- Куда вы собираетесь ехать, если вас отпустят? - задал вопрос майор Рыбин , секретарь парткома полка.
- Я хотел остаться в Минске, но мне не разрешают, - ответил я.
- Нет, оставаться в Минске вам не стоит, здесь вы можете попасть под дурное влияние и тогда, как говорят, пиши: пропало, - сказал Рыбин. - Лучше вам ехать к родителям, а потом на шахты. Если, конечно, вас отпустят.
- Так какое решение мы примем? - спросил секретарь комсомольской организации, вопросительно глядя на подполковника Топоркова. - Мы же должны что-то принять. Будем исключать Славского из комсомола или поверим ему и ограничимся только вынесением выговора.