Коза на привязи задохнулась, теперича молочка днем с огнем не увидишь. Хорошо еще, что два мешка картошки собрала. Это мне на зиму. Лестричество еще в прошлом году обещали подвести, чтоб лампочка Ильича вспыхнула. Пообещали, да видать забыли, аль руководствуются той мудростью, что обещанного три года ждут. Еже ли можешь, пришли хучь двадцать рубликов: хлеб, керосин, да спички купить не на что. Топливо обещает колхоз, где я всю жизнь трудилась. Еже ли не омманет - хорошо, а омманет - похоронишь меня в замороженном виде. Целую тебя, доченька, твоя любящая мать Оксана Мильчакова из деревни Ленино Смоленской области.
- Ты выслала матери денежки?
- Обязательно пошлю, - сказала Аня, - немедленно. Завтра же зайду к начальнику и попрошу в долг. Не двадцать, а двадцать пять рублей. Бедная матушка. И когда же мы этот проклятый коммунизм построим, чтоб всего было вдоволь: бери, сколько хочешь, а отдай, сколько можешь! Как красиво! Я тут недавно, спросила своего коменданта, как вы думаете, скоро мы этот коммунизм построим, в котором будет всего вдоволь? Тут мать просит выслать ей двадцать рублей на хлеб, спички, керосин, а у меня сейчас нет таких денег. Мне занимать придется. Мы что-то все так скудно живем, просто ужас. Как тут думать о замужестве. Тут даже своего угла нет, а дети? Голова кругом идет, когда начинаешь об этом думать. Я в коммунизм хочу. Хочу, понимаете. Только объясните мне, где он, когда он будет!
"-Аннушка, - ответила она, - ты, оказывается, еще ребенок. Да этого коммунизма никогда не будет. Коммунизм- это утопия. Знаешь, как жених пускает дым в глаза своей невесте, пока не соблазнит ее? Так и государство пускает дым в глаза своим гражданам: терпите мол, живите скромно, в коммунизме насытитесь вдоволь, отоспитесь вдоволь, у каждого будет отдельная квартира, деньги исчезнут, вы будете утопать в роскоши. Ерунда это все. Такого быть не может. Мы нищие. Мы не знаем, как живут в других странах, но явно лучше, потому что нас туда не пускает, а если бы они жили хуже, чем мы, нас бы туда палками загоняли: смотрите мол, как загнивают проклятые капиталисты! Я думаю, ты не настучишь на меня, а если и настучишь - мне уже все одно".
- Да что вы, Мария Ивановна, как так можно про меня думать? - говорю ей.
- Давай так. За этот месяц я с тебя не возьму десятку за проживание, а вторую десятку одолжи, у кого-нибудь и пошли матери. А коммунизм...выброси из головы.
- Жизнь - тяжелая штука, правда, Мария Ивановна?
- Жизнь, хоть и тяжелая, но все равно проходит быстро, как полет птицы, - сказала Мария Ивановна. - Пойду я, а то ты разбередишь мою душу.
- Я не хочу так жить, - сказала я Марии Ивановне". - Я и сейчас могу это повторить.
- Аня, - сказал я, возвращая ей письмо, - я прочитал замечательную книгу "Севастопольская страда". Француз лежит в госпитале. Ему оторвало обе ноги. И знаешь, как он ведет себя?
- Как?
- Он шутит по поводу того, как его встретит его подруга, когда он вернется в Париж. В палате хохот. У всех мокрые глаза от слез. Возможно, это слезы радости за дарованную им судьбой жизнь. А как бы вел себя наш солдат в этой ситуации?
- Я не могу сказать.
- А я могу, - сказал я. - Он считал бы свою жизнь конченной, и ничто не могло бы вызвать улыбку у него на устах. Мы - мрачная нация, возможно оттого, что веками жили бестолково и в нищете. И, тем не менее, нам надо научиться мужественно, переносить невзгоды, в надежде на лучшее. И ты не вешай носа, Аня, хорошо? У тебя еще все впереди.
- Хорошо давать советы, а у самого, небось, душа в замороженном виде: я это чувствую по твоему голосу, когда звоню тебе из обсерватории.
- Аня, спасибо тебе за твой титанический труд. Если мою пьесу издадут - гонорар пополам, хорошо? Тогда ты матери пошлешь гораздо больше, не 25, а все 250.
- Будем надеяться.
- А что нам остается делать?
- Всего тебе доброго, вечный холостяк.
- Пока.
14
Однажды, когда я дежурил на станции, расположенной в бомбоубежище на Логойском тракте, в двух километрах от военного городка, приблизительно в половине пятого, незадолго до конца смены, раздался телефонный звонок. Я спешил дочитать предложение в повести Бальзака "Отец Горио" и только потом снял трубку.
- Десятый слушает вас!
Трубка несколько секунд молчала, а потом понесся прелестный звон сотен волшебных колокольчиков. Я вскочил от радости: я услышал голос Нины, своей божественной мучительницы, по которой сох, несмотря на то, что она уже была замужем, и с этим решительно нельзя было ничего поделать.
- Я звоню тебе из Обсерватории. Что-то давно тебя у нас не было, что бы это могло значить? Меня даже начальник про тебя спрашивал. Я знаю: ты гордый парень, но не кажется ли тебе, что твоя гордость вредит тебе самому, а? Мама про тебя тоже справлялась. Зашел бы к нам, как-нибудь. Я тут, малость, набедокурила, думаю: ты уже знаешь, но я тоже знаю: ты по-прежнему любишь меня. Потому и звоню тебе.
- Нина! не говорите мне ничего, прошу вас, - залепетал я.
- Почему?
- Да потому что я могу сейчас же бросить этот пост, уйти самовольно и заработать трибунал. К тому же, если я появлюсь, а вы меня не станете выгонять, я от вас ни за что не уйду. Я...по-прежнему люблю тебя, Нинульчик.