- Я думаю: он прав, - поддержал Солодовников.
- Если вы разрешите, Юрий Петрович, я этим немедленно займусь. В актовом зале полка связи, а он рассчитан на тысячу двести посадочных мест, я уже в 12-00 проведу совещание с руководящим составом от командира дивизии до командира батареи.
- Действуйте, - сказал Смирнов.
Генерал Лунев тут же вскочил и, приложив руку к головному убору, выскочил из кабинета командующего. Солодовников, теребя авторучку в руках и как бы изучая узорчатый графин с водой, сказал:
- Пусть проводит. Это не помешает. Мы должны сами начинать исправлять свои ошибки, не дожидаясь указаний сверху. А вообще эти поганцы здорово нам подгадили. Надо поражать такие цели немедленно, не дожидаясь приказа командующего. Сбили бы хоть один самолет, мы были бы на высоте. Это престиж, понимаете? Это престиж страны, а не просто нашего Белорусского военного округа. А тут мы подкачали, и так глупо. Но почему, почему все так, как будто нарочно нам свинью подсунули. Надо им отомстить. Надо бы связаться с командующим советских войск в Германии, пусть пошлет им несколько самолетов хотя бы до Лондона и обратно. Я знаю командующего, может, позвонить ему, а?
- Не стоит. Да он и не пойдет на это. Это международный скандал и такую просьбу или, вернее совет, мог бы дать только министр обороны, либо, скажем, товарищ Берия, но никак не мы.
- Я с этим согласен. Это я так, по дружески мог бы посоветовать Ивану Тимофеевичу.
Снова тихонько появился дежурный Амосов.
- Ваша жена здесь, товарищ командующий, - доложил он.
- Не пускай ее, - в сердцах выпалил генерал, - хотя погоди, пусть уж, раз здесь...
Дежурный едва успел закрыть за собой дверь, как тут же появилась растрепанная, заплаканная супруга генерала Глафира Константиновна.
- Почему ты не берешь трубку, в чем мы виноваты, если эти мериканские стервятники решили прогуляться над нашей родной Белоруссией? Мы за тебя все переживаем, убежал из дому, сломя голову, штаны не успел надеть, не побрился, не позавтракал. Дочь плачет, в школу идти отказалась. Борис Петрович ее тама успокаивает, спасибо ему, - говорила она, одним глазом, посматривая, на Солодовникова, как он будет реагировать на то, что его сын, озабочен состояние души ее дочери.
- Садитесь, Глафира Константиновна, - предложил Солодовников. - Не стоит так переживать. Мы пока целы и невредимы, а что будет дальше- посмотрим. Конечно, хорошего мало, но все это не смертельно. Живы будем - не помрем, как говорится.
- Вытри лицо и возвращайся домой. Не звоните мне больше. Все семейные дела обговорим дома, я буду вовремя.
Глафира Константиновна подошла к большому зеркалу, немного ужаснулась своего вида, достала большой носовой платок, промокнула слезы на глазах, достала пудреницу из небольшой черной сумки и, потратив всего пять минут, привела себя в порядок и незаметно вышла из кабинета своего знаменитого мужа.
- Давай по сто грамм примем, что-то сердце жмет, - сказал Смирнов Солодовникову. - Распорядись на счет закуски.
4
Дверь воображаемого рая с Ниной, которую я практически приоткрыл, так неожиданно и быстро захлопнулись, что я не успел моргнуть глазом, как очутился на улице, на пустыре продуваемого ветрами. Я стоял как столб и не искал укрытия. Я понял, что я раб, не имеющий права на что-то претендовать, и если соблазнился, потерял волю, ориентацию, то я и достоин самого жестокого наказания. И Нина была сто раз права. Она не могла полюбить такого парня, солдата, у которого нет ничего за душой и в перспективе нет будущего. Она сама жила в нищете и будучи более практичной, чем я, рвалась к чему-то, и мозг у нее был практичнее, холоднее, чем у меня.
Как сложилась ее судьба в будущем, я не знаю, - я потерял интерес к ее судьбе и к ней самой и сейчас, глядя на нее с высоты своего возраста, я должен поблагодарить ее за ее поступок, ибо она могла погубить не только себя, но и меня.
Кроме шести чувств, данных человеку природой, есть еще чувство любви, обожествления представителя противоположного пола. Рана, нанесенная Ниной, не заживала у меня всю мою жизнь. Я больше никогда так не влюблялся в кого-то и больше так не страдал.
Гораздо позже я был влюблен в девушку, она жила в студенческом общежитии, я посещал ее, приносил цветы, приглашал на свидание, но чего-то ответного не мог добиться. Как я к этому относился? Очень просто, очень легко, не любит, ну и что? Но когда я не пришел в очередной раз, а потом еще раз, а потом снова не появился, моя пассия занервничала, да так, что места себе не находила. Я по распределению уже был на другом конце света, она все узнала, все бросила и нашла меня и со слезами на глазах спросила:
- Ты почему меня бросил, какое ты имел право.
- Но ты же была...недоступной, как скала.
- Мало ли что!
У любви сто миллионов оттенков. Рамки этой повести не позволяют мне остановиться хотя бы на десятке из этих разнообразных оттенков. Сейчас, когда пишутся эти строки, отношение общества к любви несколько иное - более простое, более свободное. Достаточно девочке перейти тринадцати летнюю возрастную черту,
и она уже старается вкусить запретного плода. Это уже элемент деградации общества.
***
Из всех советских учреждений, читальный зал был самым тихим, уютным и самым уединенным учреждением. Я всегда любил посещать библиотеку, особенно публичную. А сейчас, после последних событий, происшедших со мной, и, едва не сдвинувших нервную систему со своей оси, я стал искать, возможного случая, чтобы записаться в городскую публичную библиотеку, расположенную в центре города. Здесь можно было уединиться, погрузиться в другой мир, в котором не было ничего того, что окружало меня теперь со всех сторон в реальной жизни.