Кроме Эрдмана и Мельницкого, в Калинине была еще одна знакомая душа, причем весьма давняя (с 1923 года) — Елена Михайловна Аренс с двумя мальчиками. Выйдя замуж за дипломата, она пожила и в Америке, и в Италии, но пришел черед отправиться и в Калинин — и не светской львицей дипкорпуса, а на правах ссыльной. Позднее она вспоминала необычайно живые, умные и веселые глаза О. Э., ласково называвшего жену: «моя нищенка». Елена Михайловна изредка навещала Мандельштамов, но чаще они заходили к ней: у нее почти всегда было чем угостить поэта и его «нищенку».
Несколько раз к Мандельштамам приезжали близкие люди: Евгений Яковлевич и, конечно же, «ясная Наташа», гостившая у них несколько дней на зимних каникулах. В ее память врезались «занесенные снегом улицы, большие сугробы, опять почти пустая холодноватая комната без намека на уют. У обитателей этой комнаты, очевидно, не было ощущения оседлости. Жилье и местожительство воспринимались как временные, случайные. Не было и денег — ни на что, кроме еды»[48].
Еще Наташу поразило мандельштамовское абсолютное равнодушие к вещам, в частности, к одежде. Безропотно носилось ровно то, что было в наличии, — и как бы оно ни топорщилось. Тогда, в Калинине, на О. М. был серый костюм совершенно ему не по росту (подарок, кажется, Катаева). Беспокойство, собственно, доставляли брюки, существенно более длинные, чем надо: О. Э. все время — автоматически и без раздражения — нагибался и подворачивал их. Мысль же о том, что брюки можно подрезать и подшить, не приходила ни в чью голову.
В какой-то из дней Н. Я. отправила мужа с Наташей на рынок за мясом. Идея, прямо скажем, дурацкая, учитывая, что никто из этих двоих дома не готовил и никогда не покупал сырое мясо (у Наташи один его вид вызывал отвращение). Побродив в растерянности вдоль прилавков, парочка уже почти отчаялась, но тут О. Э. увидел у какой-то женщины восковых утят и предложил купить их всех. Так решилась проблема с мясом, а заодно и с наличием денег. Когда, счастливые, веселые и даже гордые своей покупкой, они пришли домой, Н. Я. их не стала ругать. А вечером все втроем сходили в ближайшую лавку и что-то купили на скорую руку и, запивая кофе, поужинали.
Наташин приезд (а она приехала в январе, на школьные каникулы) очень обрадовал Мандельштамов: живо вспомнилась прошлогодняя — воронежская — зима, такая же тихая и уединенная, вся переполненная стихами.
В один из ясных морозных дней собрались и на денек поехали в Москву, где целый день, не выходя из дома, провели у Яхонтова с Лилей Поповой. Увидев гостя, «…Яхонтов кинулся к Осипу Эмильевичу, не дав ему раздеться, обхватил его и начал с ним кружиться. Так смешно было на них смотреть. Один изящный, элегантный, а другой в нелепой, с чужого плеча меховой куртке мехом наружу, высокой шапке и галошах»[49].
Вернувшись, много гуляли, не обращая внимания на мороз. Наташа поделилась новостью о своем разводе с Борисом; О. Э. вдруг очень расстроился и все вызывался переговорить с ним, но потом так же внезапно успокоился и сказал, что понял в чем дело: «Борис не способен на праздник, который вы несете»! Он сказал «ясной Наташе»: «Знайте, если вам будет плохо, достаточно телеграммы, и где бы мы ни были, мы сейчас же приедем».
Когда Наташа уехала, то она чуть ли не каждый день стала получать телеграммы из Калинина[50]. Точнее, каждое утро — очень раннее утро, около пяти часов: наверное, поэт отправлял их по старой привычке вечером — так что этот режим пришлось откорректировать.
Но на всю жизнь Наташе запомнилась эта зима — «…зима 1938 года, занесенный снегом Калинин, совершенно необыкновенный поэт и человек и верная его подруга Надежда Яковлевна. В мой калининский приезд она была особенно грустна — такой она не была и в Воронеже, как будто чувствовала близость трагической развязки»[51].
И Савёлово, и Калинин — это Верхняя Волга, но по географическому положению эти места разительно отличались друг от друга. Савёлово, хоть и ближе к Москве, было транспортным тупиком, а от Калинина Москва была хоть и дальше, но сообщение было куда более интенсивным и сквозным. Возникал соблазн съездить не только на юг, в Москву, но и на север, в Ленинград, каковому соблазну Мандельштамы раз или два поддались.
Если бы Мандельштам знал, какие сети плетутся и какие силки ставятся на его дружеский круг и на него самого и в северной столице, и в южной! Словно два этих города — главных и осевых в его жизни — сшиблись в городошном поединке за сомнительную честь отправить своего поэта на верную смерть!..
48
50
Содержание она не запомнила, но речь шла и о готовности О. Э. с Н. Я. приехать в Воронеж, а одна телеграмма, видимо из Ленинграда, была подписана, кроме Мандельштамов, еще и Ахматовой с Рудаковым.
51