Ну хорошо, пройдем и мы вслед за Марковым по стопам биографии Юрия Моисеенко.
Марков охотно раскрывает свое «досье на Моисеенко», цитирует в полном объеме свою переписку с различными инстанциями. Он договаривается до того, что официальное письмо из местного УФСБ называет, словно невесту, «первой ласточкой, „сделавшей весну“ (sic! — П. Н.) и пробившей лучиком света тайну очередного очевидца».
Что же до содержания досье — этой коллекции сушеных «ласточек», то бишь архивных справок, составленных на основании учетных карточек, — то все они говорят только об одном: 11 апреля 1939 г. Моисеенко отбыл из Севвостлага в Сиблаг (Мариинские лагеря). Пересылка во Владивостоке — такая же часть Севвостлага, как и золотые или оловянные прииски. И ни одна лучезарная справка не содержит ни тени намека на пребывание Моисеенко именно на Колыме — хотя бы на полчаса. Ни одна![553]
И напрасно Марков радовался сравнению с «почти идентичной» карточкой Сергея Королева. Он, кажется, даже не понял, что, приводя ее и текстуально, и факсимильно, предается забавам вдовы одного унтер-офицера. У Королева как раз Колыма указана и очень конкретно. А вот у Моисеенко — не указана. И не по ошибке, а потому что он там не был.
Карточка Моисеенко — да, магаданская. Потому что архив всего Дальстроя, в том числе и владивостокской пересылки, — в Магадане, его столице, в информационном центре областного УВД. Там же, кстати, хранится и тюремно-лагерное дело Мандельштама.
Поисками же корабельной документации (наподобие эшелонной) Марков не озаботился.
В одной из слетевшихся в досье ласточек-справок — из Томска — было написано: «Дело на заключенного было уничтожено 30 марта 1960 года по акту по истечению срока хранения». Прослезился или нет, но этого Марков тоже не мог упустить:
«Уничтожение дела со всеми справками, выписками и формулярами; в их числе документы о пребывании на Колыме, можно сказать — неопровержимыми уликами, возможно, и стало одной из первопричин, побудивших Юрия Моисеенко сделать ложный шаг. Он достоверно знал об этом, не предполагая одного, что следы остаются… Как говорится: „ГУЛАГ не отпускает никогда…“».
Его не останавливает даже то, что Моисеенко, в отличие от Маркова, даже не подозревал о событии 30 марта 1960 года, столь возбудившем Маркова спустя почти полвека. Его не смущает даже то, что любезнейший ГУЛАГ, хотя и не отпускает никогда, но своих детей, в том числе и Моисеенко, о состоянии их делопроизводств, хоть оно и невежливо, не извещает…
«Прямо шахматная партия», — говорил Мандельштам Ахматовой по поводу ее пушкиноведческих статей. Марков же, расставив шахматные фигуры, решил сыграть ими в «шашки-чапаевцы», прицельно выстреливая ногтем по беззащитной мишени.
Мазила!
«Разоблачение разоблачения»
Напоследок, уже завершая свое мелкодокументальное и совсем не историческое эссе, Марков пробует еще раз унизить поверженного Моисеенко — сравнением с другими, «ему подобными», лжецами:
«Но, как говорят в народе — „свято место пусто не бывает“, — вплоть до настоящего времени появляются новые „очевидцы“, с неожиданными, порой — совершенно нелепыми легендами».
И тут же, в сноске — новый образчик, очередная легенда[554]:
«Автор приводит рассказ жителя г. Большой Камень Приморского края — Николая Иванушко. Будучи семи лет от роду, он, якобы из рук Осипа Мандельштама, получил записку, когда эшелон с невольниками перестаивал на станции Партизан (ныне — Баневурово) Транссибирской магистрали на 9190 км. от Москвы и в 79 км. от Владивостока. В ней говорилось: „Меня везут на Дальний Восток. Я человек видный, пройдут годы, и обо мне вспомнят“. И подпись: „Иосиф Мандельштам“. Со слов очередного очевидца, автор указывает неверную дату этой встречи — „июнь-июль 1938 года“. И еще, — поэт никогда не называл себя Иосифом; достаточно посмотреть его любой автограф — перед фамилией он всегда ставил „О“ — Осип…»
553
Колымская документация содержала в себе, как правило, и указание на корабельный этап, которым зэка приплыл в Нагаево.
554
Приводится сноска на: