Поправим биографа. Мандельштам родился Иосифом, и его еврейское имя еще долго сосуществовало параллельно с русифицированным «Осипом». То, что в легендарной записке стоит «Иосиф», не делает ее достоверной, но делает достовернее.
В сущности, мандельштамовским биографом Марков уже перестал быть. Он теперь биограф, точнее антибиограф Моисеенко. А Мандельштам ему нужен лишь тогда, когда срабатывает рефлекс разоблачать Моисеенко.
Например, с датировкой «дня письма», отнесенной Моисеенко на начало ноября, до праздников. Но раз Мандельштам пишет в письме: «очень мерзну без вещей», а на улице в начале ноября было аж целых 10–11 градусов тепла, то есть бархатный сезон, то Марков возмущен: Моисеенко и тут заливает. Ну не мог Мандельштам мерзнуть без вещей в такую жару!..
А может, Моисеенко и в ноябре не было на пересылке, а?..
….Все время спрашиваю себя о мотивации марковских сверхусилий по «разоблачению» части свидетельств одного из немногих последних очевидцев. Что за низкие, злобные комплексы, что за бесы толкали взрослого человека на такое странное, такое малосимпатичное и совершенно пустое занятие? Ревность и зависть к железнодорожному обходчику из белорусской глубинки, к ему, а не тебе доставшемуся «шквалу обрушившегося на него внимания», к «согретости и обласканности прессой и, практически, всемирной славе», к «зениту славы»?
Нелепые слова, ложные представления. Как бы жарко несколько сот человек на Земле ни любили стихи Мандельштама, но в ООН вопросы его текстологии все еще не обсуждаются.
Как и «физик Л.» и другие очевидцы, Моисеенко не только не искал «всемирной славы», но скорее побаивался своего намеренья открыться и рассказать даже то, что знал. В Осиповичах, в семье Моисеенко дело, по словам его дочери Людмилы, происходило так:
«…Написать свое первое письмо о Мандельштаме побудил его мой брат Сергей. Так получилось, что я нечаянно застала конец их разговора. Папа был возбужден и говорил что-то возмущенно, я услышала только слова брата: „А если бы это ты, мой отец, не вернулся и я ничего не мог узнать о твоих последних днях?! Ты должен рассказать, что знаешь!“ Дословно я, конечно, не помню, но смысл был такой.
Папа ничего не ответил, он просто замолчал, а до этого я слышала: „Не хочу, не хочу, не хочу“. Думаю, ему пришлось побороть себя, чтобы пережить все снова и снова».
Свои аргументы в защиту Моисеенко я впервые опубликовал в интернет-журнале «Информпространство»[555]. И недавно получил от дочери Моисеенко новое письмо:
«Павел, прочла Вашу статью на одном дыхании и расплакалась. Мне до сих пор было больно за поруганную память о моем отце. Вы сняли эту тяжесть с моего сердца, и я Вам очень благодарна».
Круги по воде
Сначала — по крупицам — собирались свидетельства.
Разные — солидные и не очень — любые!
Потом из них сложилась мозаика — калейдоскоп последних недель жизни поэта.
И тогда только возникла потребность раскрыть все инкогнито и присмотреться к каждому солагернику Мандельштама в отдельности: что это за люди и не даст ли это что-то новое?
Не отдаляясь от мандельштамовского фарватера, я углублялся в судьбы его товарищей и даже некоторых врагов. И передо мной, один за другим, вдруг соткались и проплыли поразительные образы и истории: тут и поэты-пьяницы, и студенты (физик и юрист), и художник, и альпинист, и чемпион по борьбе, и инженер, и кандидат биологических наук.
Каждая судьба тянула за собой шлейф, состоявший из писем, фотографий, старых документов, а если поэт — то из стихов (а если художник — то и из картин!). Во внутренний окоем втягивались все новые и новые лица и персонажи. Например, художник Петр Малевич — через Смородкина и Хитрова, а один только весельчак Казарновский потянул за собой и Максима Горького, и Дмитрия Лихачева, и Пашку Васильева, и Алексея Гарри, и Марию Гонту, и стукачку из ЖАКТа!
И постепенно этот барачный — безлюдный и бессловесный — мир с умирающим поэтом посередине заселялся и обживался все новыми людьми, их историями и голосами.
555