Строки из второй половины сонета «Казино» уместно будет сопоставить со следующим фрагментом из письма юного
Мандельштама Вячеславу Иванову из Монтре, отправленного 13 августа 1909 года:
«…Я наблюдаю странный контраст: священная тишина санатории, прерываемая обеденным гонгом, – и вечерняя рулетка в казино: faites vos jeux, messieurs! – remarquez, messieurs! rien ne va plus! < Делайте ваши ставки, господа! – Внимание, господа! Ставок больше нет! – фр. У – восклицания croupiers – полные символического ужаса.
У меня странный вкус: я люблю электрические блики на поверхности Лимана, почтительных лакеев, бесшумный полет лифта, мраморный вестибюль hotels и англичанок, играющих Моцарта с двумя—тремя официальными слушателями в полутемном салоне.
Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сантиментально.
Может быть, в этом виновато мое слабое здоровье? Но я никогда не спрашиваю себя, хорошо ли это» (IV: 15).
В свою очередь, этот отрывок из Мандельштамовского письма чрезвычайно напоминает «бальбекские» страницы романа Марселя Пруста «Под сенью девушек в цвету».[143]
Возвращаясь в 1911 год, отметим, что помимо Гумилева и Ахматовой в «Цехе» Мандельштам тесно сошелся со своеобразным поэтом, прекрасным человеком и великим переводчиком Михаилом Леонидовичем Лозинским. А также с куда менее симпатичным Георгием Владимировичем Ивановым – в ту пору – эпигоном Михаила Кузмина, а чуть позже – своих старших коллег по «Цеху». Георгий Иванов «такой молодой поэт, что Анна Ахматова доводится ему почтенной тетушкой, а О. Мандельштам – почтенным дядюшкой», – ехидничала ненавистница акмеистов София Парнок.[144] Пройдут годы, прежде чем Иванов напишет свои лучшие, проникнутые едкой горечью и терпкой нежностью стихотворения.
Иванов бравировал своей дружбой с Мандельштамом, «который, в свою очередь, „выставлял напоказ“ свою дружбу с Георгием Ивановым, – отмечал в своих мемуарах Рюрик Ивнев. – И тому и другому, очевидно, нравилось „вызывать толки“. Они всюду показывались вместе. В этом было что—то смешное, вернее, смешным было их всегдашнее совместное появление в обществе и их манера подчеркивать то, что они – неразлучны».[145] «Георгий Иванов был из пажеского (на самом деле из 2–го кадетского. – О. Л.) корпуса, – рассказывал Михаил Зенкевич Л. Шилову и Г. Левину, – он челочку носил, вроде Ахматовой, он длинноносый тогда был… Недурен собой, грассировал… Они с Мандельштамом часто к Кузмину бегали…»[146] Приятельство с Георгием Ивановым оставило след в творческой биографии поэта: одно из Мандельштамовских стихотворений 1913 года не только содержит портрет Иванова, но и отчетливо стилизовано под его несколько жеманную манеру:
Вместе с Михаилом Лозинским и Георгием Ивановым Мандельштам щедро участвовал в создании «цеховой» «Антологии античной глупости», в сочинении всевозможных юмористических буриме и акростихов. Хотя недолгий посетитель «Цеха» Михаил Лопатто и писал, что Мандельштам «шуток не понимал»,[148] остальные знакомые и друзья вспоминали о поэте совсем по—другому. «Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван в „Тучке“ и хохотали до обморочного состояния, как кондитерские девушки в „Улиссе“ Джойса» (из ахматовских «Листков из дневника»).[149] «Зачем пишется юмористика? – искренне недоумевает Мандельштам. – Ведь и так все смешно» (из «Петербургских зим» Георгия Иванова).[150] «Шутка Мандельштама построена на абсурде. Это домашнее озорство и дразнилка лишь изредка с политической направленностью, но чаще всего обращенная к друзьям» (из «Второй книги» Н. Я. Мандельштам).[151]
Некоторые из «цеховых» экспромтов писались в петербургском артистическом кабаре «Бродячая собака», открывшемся в ночь на 1 января 1912 года. Завсегдатаями «Собаки» быстро сделались и Мандельштам, и Лозинский, и Иванов, и многие другие участники «Цеха».[152]
С ностальгической иронией Мандельштам воспроизвел атмосферу, царившую в «Бродячей собаке», в очерке «Гротеск» начала 1920–х годов: «Что это было, что это было! Из расплавленной остроумием атмосферы горячечного, тесного, шумного, как улей, но всегда порядочного, сдержанно беснующегося гробик—подвала в маленькие сенцы, заваленные шубами и шубками, где проходят последние объяснения, прямо в морозную ночь, на тихую Михайловскую площадь; взглянешь на небо, и даже звезды покажутся сомнительными: остроумничают, ехидствуют, мерцают с подмигиваньем» (11:243).
В стенах «Бродячей собаки» 27 ноября 1913 года Мандельштам поссорился с Велимиром Хлебниковым, и это чуть не привело двух поэтов к дуэли. Автор «Зверинца» и «Смехачей» позволил себе то ли двусмысленное стихотворение, то ли двусмысленное высказывание по поводу оправдательного приговора по делу М. Бейлиса. По словам Н. И. Харджиева, восходящим к рассказу самого Мандельштама, «одно неправильно понятое суждение Хлебникова вызвало возражения Филонова, Ахматовой и других посетителей подвала».
«С наибольшей резкостью выступил против Хлебникова Мандельштам, – пишет Харджиев. – Отвечая ему, Хлебников дал отрицательную оценку его стихам. Заключительная часть выступления Хлебникова озадачила всех присутствующих своей неожиданностью:
– А теперь Мандельштама нужно отправить обратно к дяде в Ригу…»[153] Далее Харджиев приводит комментарий Мандельштама к этой хлебниковской реплике: «– Это было поразительно, потому что в Риге действительно жили два моих дяди. Об этом ни Хлебников, ни кто—либо другой знать не могли. С дядями я тогда не переписывался. Хлебников угадал это только силой ненависти».[154] Согласно некоторым сведениям, именно Хлебников придумал Мандельштаму смешное и обидное прозвище «мраморная муха». Этим прозвищем воспользовался, например, Игорь Северянин в своем стихотворении 1918 года:
К словосочетанию «мраморная муха» Северянин сделал такое примечание: «Честь этого обозначения принадлежит кубо—футуристам».[155] Более надежные источники, впрочем, утверждают, что честь изобретения прозвища «мраморная муха» принадлежала эгофутуристу Василиску Гнедову.
В марте 1912 года Николай Гумилев и Сергей Городецкий решили явить литературному миру новое поэтическое направление, пришедшее на смену символизму – акмеизм и для этого отобрали из числа участников «Цеха» несколько наиболее перспективных стихотворцев.
Почти пятьдесят лет спустя Анна Андреевна Ахматова, с подачи своего литературного секретаря поэта Анатолия Наймана, вернулась к вопросу об акмеизме и символизме. «Однажды, к слову, – вспоминает Найман, – я сказал, что если оставить в стороне организационные мотивы и принципы объединения, то поэтическая платформа – и программа – символистов во всяком случае грандиозней акмеистической, утверждавшейся главным образом на противопоставлении символизму. Ахматова – глуше, чем до сих пор, и потому значительней – произнесла: „А вы думаете, я не знаю, что символизм, может быть, вообще последнее великое направление в поэзии“. Возможно, она сказала даже „в искусстве“».[156]
143
О стихотворении «Казино» см. также: Гаспаров М. Л. Сонеты Мандельштама 1912 г.: от символизма к акмеизму// Europa orientalis. 1999. Vol. XVIII. № 1.
145
Осип Мандельштам в «Мемуарах» Рюрика Ивнева // «Сохрани мою речь…». Мандельштамовский сборник. М., 1991. С. 41.
146
147
Подробнее об этом стихотворении см. в нашей монографии: Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. С. 490–495.
148
Лопатто М. [Письма В. Эджертону от 30 января и 14 июня 1972 г. ] // Пятые тыняновские чтения: Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 228.
152
Подробнее о «Бродячей собаке» см., прежде всего: Парные А. Е., Тименчик Р. Д. Программы «Бродячей собаки» // Памятники культуры. Новые открытия. Письменность. Искусство. Археология. Л., 1985.
153
Харджиев Н. И. «В Хлебникове есть всё!» // Харджиев Н. И. От Маяковского до Крученых. Избранные работы о русском футуризме. М., 2006. С. 334.
154
Там же. Подробнее об этом конфликте см.: Кобринский А. А. Дуэльные истории Серебряного века. Поединки поэтов как факт литературной жизни. СПб., 2007. С. 266–273.