Только два примера из множества напрашивающихся. Первый пример: разоблачая мемуары Николая Чуковского, которые, в целом, действительно грешат неточностями и передержками, Надежда Яковлевна с возмущением пересказывает включенный в них эпизод: «Николай Чуковский… <…> пишет, например, что О. М. был похож на Пушкина и знал это, и пришел одетый Пушкиным на костюмированный вечер. На Пушкина он похож не был, имени Пушкина всуе не упоминал и в Пушкина не рядился».[30]
Все дело, однако, в том, что эпизод, запечатленный Н. Чуковским, встречается и в других воспоминаниях, в частности, в мемуарах Д. Слепян, которой мы не имеем оснований не доверять: «Вспоминаю, как среди костюмированных появился Осип Мандельштам, одетый „под Пушкина“: в цветном фраке с жабо, в парике с баками и в цилиндре. Он был тогда <…> очень популярен, и в тот вечер в одной из переполненных гостиных я увидела Мандельштама, который, стоя на мраморном подоконнике громадного зеркального окна, выходившего на классическую петербургскую площадь, в белую ночь читал свои стихи. Свет был полупригашен, портьеры раздвинуты, и вся его фигура в этом маскарадном костюме на этом фоне, как на гравюре, осталась незабываемой, вероятно, для всех, кто при этом присутствовал».[31]
Понятно, почему портрет Мандельштама в роли Пушкина не мог радовать Надежду Яковлевну – подобное переодевание было очень к лицу герою мифа о чудаке—поэте. Но поскольку такое событие действительно имело место, приходится признать, что мифический Мандельштам все же чем—то напоминал своего реального прототипа.
Сохранилось, впрочем, еще одно описание костюмированного вечера в бывшем Зубовском особняке на Исаакиевской площади, принадлежащее жене известного художника, Людмиле Миклашевской. Вот оно: «Мандельштам спокойно и важно вошел в зал во фраке. Крахмальная манишка подпирала его острый подбородок, черные волосы встрепаны, на щеках бачки. Не знаю, кого он хотел изобразить – Онегина? Но, увы, ничего, кроме слишком широкого для него фрака, он, видимо, раздобыть не мог, на ногах его были защитного цвета обмотки и грубые солдатские башмаки, но гордое и даже надменное выражение лица не покидало его».[32]
Если поверить Миклашевской, выйдет, что Мандельштам переоделся вовсе не в Пушкина, а в Евгения Онегина, персонажа своих давних и известных многим присутствовавшим «Петербургских строф» (1913):
И тогда нужно будет признать, что вдова поэта все же была права и Мандельштам «в Пушкина не рядился».
Второй пример – может быть, еще более выразительный, хотя столь же спорный. Читатель мемуаров Надежды Яковлевны наверняка помнит мастерскую сценку, изображающую престарелого Валерия Брюсова, который не желает благодарить американскую благотворительную организацию (АРА), в голодные советские годы снабжавшую продуктовыми посылками отечественных ученых и деятелей культуры: «Брюсов счел унижением национального, что ли, или своего брюсовского достоинства поблагодарить Ара за банку бледно—белого жира и мешочек муки. В очереди сдержанно сердились за задержку и повторяли, что Ара вовсе не обязана нас подкармливать и что от благодарности язык не отсохнет. Мандельштаму почему—то понравилось упрямство Брюсова, по—моему, бессмысленное. Он любил строптивых людей и с любопытством следил за спором».[33]
Весь фокус состоит в том, что в книге Михаила Пришвина «Сопка Маира», вышедшей при жизни Мандельштама, «бессмысленный» бунт против АРА приписан… самому Мандельштаму: «…он опять ставит принципиальный вопрос: Америка выдает помощь писателям, но требует подписи: „благодарю“ – не обидно ли так получить помощь русскому поэту? не поднять ли этот вопрос в Союзе писателей?»[34] Кто в данном случае слукавил: Пришвин, сочинивший очередной анекдот о чудаке—Мандельштаме, или вдова поэта, решившая столь хитроумным способом предохранить поэта от пришвинской насмешки? Вопрос остается открытым.
«Однажды в разговоре со мной <Ю. Н.> Тынянов совершенно серьезно советовал такие—то события в жизни Мандельштама „сделать литературными фактами“, а другие игнорировать», – иронизировала в своей «Второй книге» Надежда Яковлевна.[35] Как видим, эта ирония не помешала Мандельштамовской вдове в ряде случаев последовать тыняновскому совету. Что уж тут говорить о других современниках поэта?
Так что каждый конкретный штрих из воспоминаний о Мандельштаме требует к себе особого отношения. Свою главную задачу мы как раз и видели в том, чтобы по возможности вылущить события биографии поэта из той эмоционально—оценочной или установочной шелухи, в которую их обычно облекали авторы мемуаров.
Все мемуарные свидетельства о Мандельштаме по возможности пропускались нами через фильтры предварительной проверки бесспорными фактами. И зачастую эта проверка сводила их информативную ценность почти к нулю. Только один пример из множества напрашивающихся. Жена стихотворца Д. Петровского, Мария Гонта, в очерке «Из воспоминаний о Пастернаке» сначала датирует свою встречу с «респектабельным и важным» Мандельштамом «зимой 1925 года».[36] Потом сообщается, что поэт читал собравшимся стихи, и мемуаристке особенно запали в душу строки:
А далее рассказывается, как «вдруг выяснилось, что бездомный Мандельштам, с трудом дотягивавший от аванса до аванса, недавно получил небольшую, уютную квартиру в Ленинграде».[38] Получается, что зимой 1925 года Мандельштам читал слушателям свое стихотворение «Батюшков» 1932 года, причем строка «И отвечал мне оплакавший Тасса» комически преобразилась у него в «И отвечал мне заплакавший Тассо». «Уютную» же, пусть и «небольшую» квартиру в Ленинграде поэт отродясь не получал, вероятно, подразумевается кооперативная двухкомнатная квартира в Москве, в которую Мандельштамы переехали в октябре 1933 года.[39]
Отдельной строкой следует отметить Мандельштамовское свойство «во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы» (свидетельство Сергея Рудакова).[40] «Думаю о своей судьбе, отнятой, как сказал Мандельштам обо всех нас», – цитировал Николай Пунин характерную Мандельштамовскую формулу в одном из писем 1929 года.[41] Даже «смерть <любо—го> художника» автор «Камня» предлагал «рассматривать как последнее заключительное звено» в «цепи его творческих достижений» (1:201).
Конечно, основным источником при написании этой книги послужили для нас произведения Мандельштама. Чьи загадочные, почти сюрреалистические «Стихи о неизвестном солдате» (1937) завершаются удивительно ясными строками, показывающими поэта рядом со своими современниками и вместе с тем – обособленно от них:
30
Из переписки Н. Я. Мандельштам с Н. А. Струве /[Вестник русского христианского движения. № 133. Париж; Нью—Йорк; Москва, 1981. С. 154.
31
Слепян Д. Что я вспомнила о Н. С. Гумилеве // Жизнь Н. Гумилева. Воспоминания современников. Л., 1991. С. 196–197.
32
Миклашевская Л., Катерли Н. Чему свидетели мы были. Женские судьбы. XX век. СПб., 2007. С. 146. На этот фрагмент мое внимание любезно обратил Ю. Л. Фрейдин.
34
Пришвин М. Сопка Маира (фрагмент) // Мандельштам О. «И ты, Москва, сестра моя, легка…». Стихи, проза, воспоминания, материалы к биографии. Венок Мандельштаму. М., 1990. С. 265.
36
Гонта М. Из воспоминаний о Пастернаке // Громова Н. Узел. Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20–х – 30–х годов. М., 2006. С. 538.
39
Если только не имеются в виду «две прелестных комнаты на Морской» улице в Ленинграде, в которых Мандельштамы временно жили в 1925 году (Мандельштам Н. Вторая книга. С. 215). Но на них у Мандельштама никакого официального ордера не было. Далее нам все время придется иметь в виду, что мемуары могут быть не только истинными или ложными, но просто путаными, а то и сложно путаными.
40
О.Э. Мандельштам в письмах С. Б. Рудакова к жене (1935–1936) // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома. 1993. Материалы об О. Э. Мандельштаме. СПб., 1997. С. 99.
42
О финале «Стихов о неизвестном солдате» подробнее см.: Гаспаров М. Л. О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года. С. 14.