— Евгений Нилыч!
— Василий Евлампьич!
— Что вы здесь делаете?
— Я, знаете, вышел прогуляться… Погода благоприятная — я и тово… А вы?
— Я тоже, в некотором роде…
— Ну, батенька! Нашли кому зубы заговаривать! — перебил Евгений Нилыч. — Засели! Да какой, с позволения сказать, дурак к вам в лапы сюда забредет! А хотите я вам его найду? — предложил он вдруг в порыве внезапного вдохновения. — На что идет?
— Назначьте, — недоверчиво улыбнулся Василий Евлампьич.
— Дюжину шампанского?
— Много-с! Шесть.
— Ну, идет!.. Нет, батенька! — прибавил он, меняя голос. — Я вам сам дюжину поставлю! И отыщу, и поставлю. Вы только не выпустите!
И он взял Василия Евлампьича под руку и быстро зашагал по дороге. Рассыльные последовали за ними в некотором отдалении. В стороне послышался осторожный стук кованой телеги и двигался в том же направлении.
— Да мы прекрасно и поехать можем, — сказал Евгений Нилыч.
— Ехать так ехать! — согласился Василий Евлампьич. — Уж вы командуйте… Как лоцман, в некотором смысле… Но что ж это вы без шапки?
— Да так; откровенно вам сказать — жарко…
Они кликнули лошадей, разместились с комфортом сельдей в бочонке и крупной рысью поехали в Дубовки.
— Вот здесь мы снова пешком пойдем, — скомандовал Евгений Нилыч, саженей двадцать не доезжая до околицы. — Впрочем, вы лучше тут подождите; я прежде один схожу.
В селе было всё тихо и спокойно, как в Уфимской губернии, пока ее не замутили газеты, только мягкое кваканье доносилось с пруда, как отдаленные раскаты барабана, да перекликались петухи, бодрствуя над людским сном и оберегая его от адских шалостей. Мужички наслаждались тем сладким отдыхом, который доступен только людям, совершившим большой моцион, почти не знающим мук ревности (в особенности если не имеется «постояльцев лихих») и не занимающимся политикой и биржевой игрой. Впрочем, не будем им завидовать: они, может быть, плохо поужинали. Евгений Нилыч подошел к поповой избе, рельефно выделявшейся своими белыми стенами на темном фоне сада, и остановился у ворот: они были заперты висячим замком. Две дворняжки бросились на него с громким лаем; соседние собаки присоединили сочувственные голоса, и скоро вся окрестность наполнилась тревожной музыкой. Сторож, дремавший у церкви, проснулся и заколотил в доску. Евгений Нилыч повернул к нему. Седой, тщедушный старичок, в нахлобученной на уши бараньей шапке и в рваном зипуне, встретил его робкими, недоумевающими глазами.
— Здоров, старый!
— Дай Боже здоровья!
— Ты где живешь?
— Як.
— Ты не у попа живешь? — поправился он.
— Нит…
— И не был у попа?
— Як же? Цiлий день був, садок розчищав.
— Не хочешь ли горилки выпить? а? Вот тебе гривенник.
— Спасiбi! — как-то сконфуженно поблагодарил тот и нерешительно взял монету.
Евгений Нилыч присел на камень и начал собирать сведения.
У попа была какая-то панна да ушла — домой, должно быть. А панича никакого не было. Нет, не было. На кухне знали бы. Панна несколько раз приходила, но сидела недолго. Всё на хутор бегала. Придет, поест чего-нибудь да еще с собой возьмет — и снова убежит. Версты две отсюда хутор, тоже поповский. Там теперь старуха Марья живет в избе, а дом пустой стоит. С сыном она живет, но теперь сын на работу ушел.
Евгений Нилыч поднялся, кивнул старику головой и вернулся к остальной компании.
— Что? — встретил его Василий Евлампьич задыхающимся шепотом.
— Ладится! — кратко отвечал он, садясь в телегу и делая пригласительный жест. — Назад и потом налево! (кучеру).
В глубоком молчании они доехали до маленького мостика, в виду трех одиноких крыш на косогоре, и снова пошли пешком.
— Вот вам! Идите! — Евгений Нилыч указал рукою на дом, и рука эта дрогнула… Сам он остался и опустился на землю, у ствола черешни, при дороге. Он был так взволнован, что не мог принять участие в дальнейшем ходе дела, но хотел доставить себе удовольствие — взглянуть в лицо побежденного врага.
Анна Павловна прождала дочь до позднего вечера и наконец легла в постель. Но ей не спалось. Она поминутно поднимала голову и прислушивалась. Удары собственного пульса казались ей звуком отдаленных шагов; лай собаки возбуждал такую тревогу ожидания, что она невольно хваталась за сердце; промежутки мертвой тишины тянулись целую вечность и производили впечатление безвоздушной пустоты. Она встала, оделась впотьмах, вышла из комнаты и остановилась у калитки. «Если б знать по крайней мере! — подумала она с внутренним плачем. — Что бы ни случилось, ничто не может быть страшнее этой пытки неизвестности»! Такое чувство — нет, слабейшее, но все-таки ужасное — она испытывала только раз в жизни, тогда. Это было в лесу, ночью. Первая ночь в такой страшной обстановке. Вся природа, казалось, превратилась в один громадный, чудовищный глаз и смотрела на нее с зловещим выражением… Везде была опасность, каждая минута угрожала смертью. Никто, кроме его и старика, не знает этой тайны; но теперь…